Владимир Жуков - Бронзовый ангел

В коридоре Алексей спросил:

— А она где учится?

— В геологическом.

Вскоре они уже натягивали шинели. На улице, отражая свет фонарей, совсем как после дождя, блестел асфальт. Шли не торопясь.

— Мы как-то стояли на набережной у Кремля и смотрели на воду, — сказал Горин. — Там, на мосту, судоходные огни — знаешь? Оля сказала: «Видишь, два. Это тебе еще два года осталось учиться, и мне тоже…»

— Она хорошо занимается? — спросил Алексей. Ему хотелось, чтобы Горин еще что-нибудь рассказал.

— Когда прошлым летом на практику ездила, в Карелию, так за геолога работала. Задание было срочное, а в партии оба геолога заболели. Да еще груз в болоте застрял, пришлось на руках вытаскивать.

Они проехали несколько остановок в метро, не сговариваясь, вышли наверх и снова зашагали в темную синеву улиц. Алексею было приятно идти рядом с большим, сильным, несуетливым Гориным, чувствовать ветер на лице, слышать мерный стук каблуков по асфальту. Он удивлялся: как может один вечер так сблизить людей? До сих пор, сталкиваясь каждый день на занятиях, они говорили, в сущности, о пустяках. А оказывается, им хорошо рядом.

На углу, возле автоматной будки, Горин принялся шарить в кармане, вытащил монету.

— Знаешь, я тебя с Олей познакомлю.

— Поздно.

— Нет, нет. Позвоним и где-нибудь встретимся. Она любит гулять вечером. Да я и рассказывал ей про всех наших ребят. Про тебя тоже.

Горин вошел в будку, упершись плечом в стекло, набрал номер, что-то спросил и умолк, утвердительно кивал, с чем-то соглашаясь. Когда вышел, вид у него был растерянный.

— Она на репетиции в клубе. Я забыл сказать… ну, в общем, она Софью играет в «Горе от ума». Но мы махнем сейчас в клуб, ладно? Как раз и застанем.

— Нет, — сказал Алексей. Он решил, что не пойдет дальше, когда Горин разговаривал по телефону. — Ты сам. Вам вдвоем будет лучше, Павлик. Действительно. Ты иди.

Горин помолчал и, с виду не сильно огорчаясь, протянул руку:

— Мудришь. Все-то ты мудришь.

Алексей следил за тем, как он пересекал площадь, ровную, пустынную, всю в бликах фонарей. Следил пристально и настороженно, словно ему была доверена сохранность Горина, словно он отвечал перед кем-то за то, чтобы тот обязательно встретился с неведомой и оттого прекрасной Олей. А может, он провожал взглядом себя — со стороны, — как бы прикидывал свою судьбу и свой шаг к той, Неведомой. Ему было неважно сейчас, он идет или другой, важна была сама эта минута, дорогая ожиданием и надеждой, а может, неизъяснимостью. Горин пропал вдали, и Алексей пошел по тротуару, подставляя прохожим свое лицо и улыбку, тихую, чуть заметную, и вдруг остановился, отшатнулся к стене, пугаясь и не понимая случившегося.

Мимо него, навстречу, шли его брат Николай и жена Воронова. Близко, рядом.

Он сказал себе, что не испугался. Нет, просто опешил, не мог сразу принять такое. Ему вспомнился недавний вечер в академии, как он увидел Воронова и его красивую жену и как подумал тогда — тайно, с завистью и верой, — что и у него так будет, он хочет именно так. И вот Николай. Зачем?

Они не заметили его, эти двое. Говорили о чем-то, медленно удаляясь. И он снова спросил себя: зачем? И подумал: «Нет, так нельзя, нельзя».

— Николай Николаевич, вам положено смотреть в окно, на угол дома. — Голос у Нины ласковый, а взгляд добрый, внимательный.

— А может, нашему инженеру приятней вас наблюдать, — басит Глеб, и все смеются.

Ребров сдержанно улыбается и, стараясь не поворачивать головы, косит глаза на Нину. От слов бородатого она раскраснелась, прищурившись, всматривается в Реброва, быстро трогает кистью палитру — темную, всю в разноцветных красках.

Холст у Нины большой, метра полтора в вышину. Ребров испугался: куда такой огромный. Но Нина успокоила — так надо для выставки, виднее будет. Бородатый и другие художники рисуют углем. Сегодня народу прибавилось — шесть человек. «Вот уж не ведал, что натурщиком заделаюсь», — думает Ребров. Нина призналась, каких трудов стоило расположиться в этой мастерской. Устроил все бородатый: он был любимым учеником какого-то крупного художника. Художник умер, и вдова его решила устроить в мастерской музей: оставила все, как было в последний день жизни хозяина. Бородатый совершил, казалось, невозможное: уговорил пустить сюда всю эту ораву. Пустить-то вдова пустила, но всякий раз на время сеанса, чтобы не расстраиваться, уезжает к сестре на Полянку.

Сидеть, позируя, скучно. В тысячный раз Ребров обводит взором мастерскую: большое решетчатое окно, выходящее в тесный арбатский дворик; приставленные к стене холсты, подрамники; антресоль с расшатанными перилами, набитая все теми же холстами. От времени изнанка холстов выцвела, запылилась, но хорошо видны даты: «1914», «1916». «Боже, какая древность!» — думает Николай, испытывая вместе с тем почтение к неизбывности чьей-то жизни.

До тех пор он никогда не соприкасался с живописью и художниками, да и вообще, искусство интересовало его мало. В школе ходили на экскурсии в Третьяковку. Экскурсовод — почему-то всегда немолодая, усталая женщина — нудно объясняла, что где изображено, и от ее слов пропадал интерес к картинам. Когда стал взрослым, иногда подолгу разглядывал цветные вкладки в «Огоньке». Нравилось немногое, отчетливо запомнились только левитановский «Мостик» да «Кочегар» Ярошенко. С таким багажом было страшновато сидеть на стуле, окруженном мольбертами, и слушать, как перебрасываются замечаниями художники. Но случайно пришла мысль, что никто из них наверняка не скажет, что за штука интеграл, и он сразу успокоился.

Голова сама собой опять склоняется вправо: хочется взглянуть на Нину. Вчера он отпросился у Дроздовского пораньше, но Нина успела поработать над портретом всего час — было уже темно. Они вышли на улицу, повернули вниз, к Кремлю. Ребров удивился: Воронова будто и не собиралась домой, спокойно шла рядом, говорила о каких-то пустяках. Он как мог старался поддержать непринужденный разговор. Нина пожаловалась, что завтра надо идти к зубному, а она страсть как боится бормашины. Он вспомнил анекдот: мальчик не любил стричься и, перед тем как идти в парикмахерскую, вбил себе в голову гвоздь. Нина рассмеялась и, как показалось Реброву, пошла ближе к нему. Когда, совершив круг, они снова оказались на Арбатской площади, он набрался храбрости и взял ее под руку. Показалось, что она поначалу приняла это как должное, они довольно долго шли так, но вдруг она, будто вспомнив что-то, решительно отстранилась. И хотя Ребров никаких прав ни на что не имел, он обиделся. Остаток дороги до вороновского дома молчал и у подъезда на вопрос о завтрашнем сеансе холодно ответил: «Не знаю, может быть». А когда сегодня спешил сюда, в мастерскую, думал: вдруг она рассердилась и вся эта история с портретом сегодня же и закончится. Но Нина встретила его как ни в чем не бывало.