Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Все, как по команде, повернулись в сторону, где сидел Ребров. Недоумение. Любопытство. Ожидание. А он с вызовом поднял голову, думая: «Смотрите? Ну-ну. Вы еще узнаете Реброва. Вы, кандидаты и доктора паук, Не улыбайся, Жорочка Катаян. Кто-кто, а я-то уж знаю твой потолок, шесть лет на одной скамейке штаны протирали. И вы, товарищ Пионеров, не смотрите так изумленно. Пока слушателям байки свои на лекциях рассказывали, другие делом занимались».

Дроздовский задал еще один вопрос Воронову, и все снова обратились к доске. Только Ребров по инерции катился той же мысленной дорожкой: «Нет, с чего злиться? Воронов ведь похвалил, выставил перед другими в выгодном свете. А оттого, что именно Воронов это сделал, он. Все он, все у него. И Нина — у него». Ребров тяжко вздохнул, заерзал на стуле. «О Нине лучше не думать. Тоже хороша. Сказала: такого никогда больше не будет, а сама звонит каждый день. Испытывает, что ли?»

Он смотрит на часы. Только пять. Дроздовский будет тянуть канитель еще часа полтора. И он думает: «Лучше бы помог провод и медные трубки раздобыть. А то делай ему все, как на заводе, а материал доставай где хочешь. Хорошо, приятели кое-где завелись, иначе обсуждали бы сегодня не практические результаты, а бумажные проекты».

Реброву видится стенд, где уже почти целиком смонтирована установка. Он мысленно бродит по бетонному домику, в тысячный раз проверяет, прощупывает то, что сделано его руками и руками его подчиненных. Установка, которую они конструировали, не предназначалась для войск. Они работали для науки, были разведчиками, и их установка была разведывательной. Сложной системой нервов опутали ее датчики с проводами, идущими к осциллографам. Масса приборов была готова не только регистрировать работу агрегатов ракеты, но главное — испытать установку, которая контролировала ракету. В этом и состояла задача — выяснить пути создания еще более точных контрольных устройств.

Когда авиация входила в зенит своей славы, художники любили рисовать плакаты: летчик в шлеме, задорно глядящий в синее небо. Но если разобраться, в начале пути в эту самую синь стояли инженер, техник, механик. Они приходили на аэродром, когда еще только начинала брезжить заря, их следы тянулись по мокрой от росы траве. Они раздвигали ворота ангаров, принимались, как врачи, выстукивать, ощупывать и выслушивать живые для них существа — самолеты; каждый винтик, каждая гайка помнили прикосновение их загрубелых и ловких, потемневших от масла рук. Теперь художники рисуют ракеты. И опять от смотрящего на плакат закрыто начало пути — опушка леса или глубокие бетонные шахты и все те же инженеры и техники. Те же и другие. Ибо требуется, чтобы безупречно работало не только все то, что заменяет человека, — электронный мозг ракеты, но и то, что питает и регулирует этот мозг. С отверткой, с плоскогубцами тут уже не управишься, машину проверяет машина. Ребров учел ошибку художников. В углу листка, на котором он изобразил рассекающее воздух веретено, пририсовал некое подобие проверочного блока и рядом человека с майорскими погонами. Ухмыльнулся и снизу фигурки приписал: «Н. Ребров».

А обсуждение меж тем катилось по руслу, проложенному Дроздовским. Вспыхивали и угасали споры. Катаян, увлекавшийся в последнее время математической статистикой, предлагал, как он выразился, «забросить сеть пошире» — выяснить возможные пределы измерений, получить критерий точности работы системы и исходить из него. Степенный Дробот — образец пунктуальности и точности — возражал, считая, что нельзя в один научный труд впихнуть все возможные и интересные задачи. Катаяна поддержал Лысов; вышел к доске, начал писать исходные формулы, но запутался и под общий смех водворился на свое место. Спор разрешил Воронов. Он посчитал предложение Катаяна в принципе достойным внимания и обещал доложить, что получится, на следующем заседании кафедры.

Загремели стулья, все встали, и в комнате сразу стало тесно. Несколько человек собралось вокруг Дроздовского. Он ухитрялся говорить сразу со всеми: распутал неувязку в расписании, разрешил адъюнктам ближайшие два дня не появляться на кафедре, подтвердил, что никаких поблажек с физкультурой никому не будет — все минута в минуту должны быть в зале. Под конец придержал за локоть Воронова:

— Не уходи. И Ребров пусть задержится.

Через пять минут они остались втроем. Дроздовский молчал, протирая очки, как будто готовил длинную речь. Воронов и Ребров стояли рядом, ожидая.

— Вот что, — сказал наконец Дроздовский и надел очки. — Тут много полезного говорилось, и вы мотайте на ус. Но чтобы через три дня установку опробовать. Слышите? Завтра я дней на пять уеду в Ленинград. Появлюсь — чтоб все на ходу было. А теперь скрывайтесь, поздно уже.

Воронов и Ребров вышли из комнаты вместе. Молча оделись. За проходной Ребров спросил:

— Подвезу, Дмитрий Васильевич?

— Спасибо, пройдусь, — ответил Воронов и зашагал к метро.

— Ну и ладно, — буркнул Ребров и пошел к строю новеньких «Волг» и «Москвичей», где стояла его видавшая виды «Победа».

Выбравшись из метро, Воронов долго, не замечая дороги, шел переулками; только на площади Дзержинского огляделся, обогнул площадь по кругу, возле универмага свернул в тоннель и, перейдя улицу, тяжело опустился на скамью в маленьком, как бы поднятом над землей, скверике возле памятника Ивану Федорову. Народу в сквере было мало: рядом читал «вечерку» старичок и на последней скамейке сидела парочка. Здесь, в этом неожиданном закутке в центре Москвы, отделенном от улицы густыми кустами, было тихо; слышалось даже, как ветер шелестит голыми ветками, как поскрипывают, раскачиваясь, фонари на старых, еще не замененных столбах.

Воронов закурил. Ветер подхватил дым, отнес в сторону. Одной сигареты оказалось мало, Воронов закурил вторую. Да, такого еще с ним не бывало. Всегда торопился домой, торопился, как на второй день после свадьбы, а сейчас… Что-то накопилось в душе и вот просит выхода. Когда об этом сказал младший Ребров, было еще ничего. Храбрился. А вчера осторожно поинтересовался секретарь парторганизации кафедры Букреев: «Уж не влюбился ли наш начальник лаборатории в вашу жену, Дмитрий Васильевич? Встретил я их недавно на улице».

Воронов сердито отшвырнул окурок в лужу. Парочка встала с дальней скамейки, прошла мимо. Старичок, сидевший рядом, поерзал, перевернул страницу газеты. Воронов позавидовал его спокойствию: подышит воздухом и пойдет спать.

«А что же мне делать? — подумал Воронов. — Что?» Идти домой он не мог. Не мог, потому что нужно было говорить с Ниной. А он не найдет для этого слов, как не находил раньше, хотя чувствовал, что с появлением Ордина, художника, в семье началось неладное. Отчего он смолчал? Разве любить — это все разрешать? Воронова залихорадило — не то от холода, не то от волнения. Он спрятал руки в рукава шинели, поднял воротник. Шершавое сукно коснулось шеи, стало теплее.