Максим Горецкий - Меланхолия

Фаэтон легко прокатил мимо Лявона. Пани, что была помоложе, вся в черном, мельком глянула на него печаль­ными нежными глазами. А пани постарше, под черной вуалью, даже голову не повернула.

Какой-то трагичностью и вместе с тем затхлостью по­веяло от них на Лявона.

И вдруг возник у него клубок самых противоречивых и сложных чувств: и презрение к панам, и обида за свой край и народ, и жалость к самому себе...

Стало не по себе от мысли, что он, которого темная, угнетенная крестьянская община первым выдвинула ближе к свободе и к науке, к руководству и борьбе, что он ходит здесь как неприкаянный, ропщет, тоскует и думает о смерти.

«На кого же я ропщу и кто мне что должен? — с болезненной определенностью мелькнула мысль.— Что со мной произошло, откуда у меня эта болезнь? А может, это нездоровая наследственность? Но вроде бы в моем роду все были здоровы, умели бороться с тяготами жизни и жили подолгу. Почему же без всякой причины мне так тяжело и так тоскливо, что когда-нибудь в лихую годину я действительно могу и руки на себя наложить.

Фу, мерзость!.. Прочь, в конце концов, эти мысли! Разве я жил? Разве я боролся? Разве я искал новые пути, если те, которыми шел до этого, не вели к цели? Зачем я сюда приехал? Для того ли, чтобы наводить на всех тоску своим тяжелым настроением? Почему я такой нерв­ный, злой, надутый, неласковый? Почему распускаю себя? И в этом вся моя «ученость» и вся моя «интеллигент­ность»?.. Фу!»

Лявон невольно покраснел.

«Люди идут за народ на смерть, сидят в тюрьмах, страдают в Сибири, всеми силами пытаются разрушить гнет, который придавил нас. А я? Что я делаю? Чем я, если посмотреть на меня со стороны, чем я лучше этих помещиц, проехавших мимо меня, мрачных, черных, надутых?»

Жалость и досада разлились в душе.

«Неврастеник я несчастный...» — прошептал Лявон, и слезы брызнули у него из глаз.

Лявон прибавил шаг и почувствовал, что появляется бодрость и решительность, желание жить и бороться.

«Дедуня мой родной! Я еще отомщу за тебя, за все твое горе, муки. Зубами буду грызть тот гнет, который душил тебя! Край мой родимый! Мы, твои верные сыновья, еще перестроим тебя! Не будешь ты таким печальным и убогим!»

И шел все быстрее и быстрее, нашептывая сам себе слова радости и утешения; он сразу почувствовал себя сильным и мужественным, ему хотелось лететь...

Решил взяться за крестьянский труд, работать до пота, беседовать с людьми, рассказывать им об освобождении и лучшей жизни, просвещать их... Затем, отдохнув немного у отца, снова отправиться на свою прежнюю работу, а даль­ше видно будет что и как...

КОЛОНИИ

I

Стояла уже черная грязная осень, когда землемеры, патрон и апликант*, все еще отводили участки под хутора, или, по-здешнему, колонии, в глухих местах на западе Белоруссии.

Апликант, разумеется, старался нарезать участки до наступления зимы и поскорее сбежать из этой глухой шляхетской околицы в город на зимовку.

Патрон же небрежно медлил и оттягивал дележку земли до снега...

— За свою бедовую жизнь работаю уже в тринадцатой губернии, братец мой,— сказал он как-то беспросветным, как могила, вечером, когда после короткого, мутного и студеного осеннего дня за окнами гудел ветер, трепал и теребил в саду ветки яблонь и груш.— Так что незачем спешить, в четырнадцатую успею за мое почтение,— доба­вил он и, сморщив старые бритые губы, сильно дул на планы...

Когда табачная пыль и пепел немного рассеялись, патрон выпрямлялся, какое-то время стоял, толстый, при­земистый, у стола; расставив ноги и подбоченясь, с шутли­вой грустью в глазах смотрел на свою работу и жалобно качал головой.

— Эх, братец мой, делай все, как я, и голова болеть не будет! — говорил он и доставал с полки трехрядную вен­скую гармонь; усаживался на кровать, что аж кряхтела под ним, и сыпал веселую полечку.

Апликанту было душно. Чувствовал он себя, как после жаркого спора.

С расстегнутым воротником, пощупав ладонью лоб, вы­ходил он на улицу, в сырую осеннюю темень. Там, в заброшенном, пустом саду, прислонялся к влажной коре осокоря. Иногда слушал, иногда невольно ощущал гуд его неумолчной печальной беседы над собой, откуда изредка падала за шею приятная холодная капля; он смотрел и смотрел в черный ночной провал, не в силах задержать на чем-либо свой взгляд. Вслед за ним выходил на улицу и патрон. Водил рукой по косяку и рассуждал вслух и вроде с удовлетворением:

— Мать честная! Хоть глаз выколи!

Пошлепав по грязи возле крыльца, звал апликанта и возвращался в хату.

Тем временем хозяйка, старая и обедневшая шляхтянка-вдова (она жила с двумя дочерьми, сын — в городе), пока жарила к ужину картошку, напускала полную хату смрада и дыма.

Патрон, кончив играть «танго с собственными вариа­циями», бросал гармонь на скомканное одеяло, хрустел пальцами, зевал, потягиваясь, говоря: «А! Все, братец мой, тлен на свете»,— и шел за стол.

С какой-то особой ловкостью, свойственной пьяницам, нагибался, находил под столом и брякал рядом с миской бутылку; протирал уголком скатерти стопочку, серьезно и молча наполнив ее, шутил: «Землемеры пьют без меры»,— затем опрокидывал водку в широкий рот. Из вежливости, кратко предлагал выпить и безнадежному в этом деле апликанту: «Может, и вы? Прошу!..» Съев большой кусок баранины и тарелку жареной картошки, наливал себе еще, выпивал до дна (но уже не так ловко), закусывал хлебной корочкой с солью, сворачивал огромную козью ножку, блаженно затягивался, хитро поглядывая при этом на апликанта, и бормотал себе под нос: «А! Все, братец мой, тлен на свете...»

За переборку, где жила хозяйка с дочерьми — с млад­шей, черномазой и смешливой Михасей, и старшей, ше­пелявой, со слюнкой в уголках губ, толстушкой Стефой,— каждый вечер приходили девушки-шляхтянки. Вначале они там тихо шутили и смеялись, потом трещали как сороки, наконец лезли на переборку, к щелям и с громким хохотом убегали, когда апликант поднимал голову.

Гармонь в руках патрона к тому времени снова оживала краковяком, полечкой или кадрилью.

Дощатая стенка под напором шумливых гостей вот-вот готова была рухнуть; босые девичьи ноги шлепали по земляному полу, а живые глаза так и сверкали в щелях.

Хозяйка приглушенным голосом, но так, чтобы слышали и землемеры, выговаривала проказницам: «Ей-богу, сло­маете! Что это вы делаете? Дверей для вас нету, что ли?..»

Патрон с лихим весельем перекидывал гармонь с колена на колено, а лохматую голову резко склонял набок и громко приглашал, перекрывая звук:

— Входите, входите, паненки! Не стесняйтесь! Полечку станцуем...

За переборкой слышался радостный топот босых ног. Переборка трещала и наклонялась, а лампа там почему-то гасла... Молодой писк и хохот сливались с переборами гармони и причитаниями старой хозяйки.