Максим Горецкий - Меланхолия

«Не дойду,— жгла противная мысль,— постою немножко, пока подпорку обойдут». Он деловито вышел из строя и вытер пот.

— Полезай-ка, Лявон, и сбрасывай с сушилки на новый посад все, что там осталось, а эту сторону мы уже одни дойдем,— сказал ему очень ласково отец.

***

И хотя нехорошо было, что он, а не Лавринька идет на работу полегче, и все понимали, зачем отец ему об этом говорит, но словно само собою так получилось, что он по­шел к сушилке, повесил свой цеп и полез по лесенке в сушильное окно. Внутри было тепло и пахло густым землисто-ржаным запахом, который остался в памяти, когда дед пек картошку под сушилкой и давал ее маленькому Лявоньке. Цапки, на которые сажают снопы, были черные, старые, может, еще дед сделал их в своей молодости. Лявон сел на цапку, немного раздвинув, опустил ноги на глиняный под и взялся за легкие сухие снопы; не спеша выбрасывал их через окно на ток. Поначалу было сладко и радостно от работы и воспоминаний, связанных с такой же работой в далекие годы детства. Но какой-то, вначале очень малень­кий и слабенький клубочек досады, недовольства и состра­дания теперь все рос и поднимался выше. Лявон и сам не сказал бы, откуда эта обида и эта досада. Хотелось ли, чтобы молотили машиной, а не цепами? Хотелось ли, что-бы молотили только взрослые люди, а не дети, вроде Лавриньки? Было ли досадно, что он сам в их глазах — какой-то недотепа, пан не пан, мужик не мужик? Может, обиднее всего, что он оторван от простого, родимого... Зачем он дер­жится этих мучительных мыслей? Может, хотелось сбро­сить с себя эту всю печаль, эту всю немощность духа, что­бы стать здоровым человеком? Работа казалась механическим покачиванием, а его жизнь — подобием такого пока­чивания. А что Лёкса тут, ему было совершенно все равно. Лишь щемящая грусть не покидала его,— ведь когда-то он был такой наивный, легкомысленный, полагая, что мог бы жениться на ней... Какая-то пустота окружала его. Лучше всего было бы сделать себе смерть, и даже там, на чужбине, не возвращаясь домой; мерзко было, что и в этом деле он оказался таким несерьезным, что и мысль о самоубийстве сделал теперь такой мелкой, глупой мыслью. Пустота, пустота... Больше нет ничего. А ведь когда-то глубоко-глубоко ощущал сладость жизни, когда бывало бороновал поле и к вечеру, измаявшись, присаживался на борону и под золотистыми лучами солнца на закате с радостью огляды­вался вокруг, со вкусом ел засохшую за день краюху хлеба с салом, имея за свой труд на это полное право. Где оно все это теперь?

Когда рассвело, когда домолотили, сгребли в кучу, от­били последние колоски, когда пришла мать и, веселая, позвала завтракать, когда все шли утомленные, окуренные густой седой пылью, но веселые, здоровые,— он шел среди них самый чистый, но угрюмый и разбитый. Все будут умы­ваться холодной, приятной водой... У Лёксы черно от пыли под носом; а она, по-прежнему красивая, легко и спокойно идет завтракать, но перед завтраком будет с особым удо­вольствием умываться студеной, только что принесенной из колодца водою. Лявон идет самый чистый, ему даже не надо умываться, достаточно только помыть руки, но зато на сердце у него тяжело, как ни у кого другого.

***

И сели завтракать, и он вместе со всеми. Лёкса сидела на скамье напротив, с гладким розовым носиком и с круглыми, здоровыми и нежно-покатыми плечами под дешевенькой ситцевой блузочкой. Все ели, все шло как надо, как шло всегда.

— Может, Лявон, ел бы сало? Почему ты ему не отре­жешь? — сказал отец, взглянув на мать.

— Сейчас, сейчас... Только от соли очищу.

— Оставьте себе...— тоскливо сказал Лявон, безучастно полагая, что сала у них мало; если б было вдоволь, всем молотильщикам дали б по кусочку; каждому хотелось сала, хотя и скрывали это в своих крестьянских глазах.

— На и тебе, Лёксочка,— отрезала мать немножко Лёксе, а перед ним поставила все сало на тарелке.

— Что это вы? Зачем? — смутилась девушка и покрас­нела.

— Ведь ты у нас не своя, приглашенная молотильщица,— шутила мать.

— Лавриньке же дайте,— сказал Лявон.

— Да уж всем отрежь по куску... чего там! — прика­зал отец.

И все принялись есть сало, отрезанное от того самого куска, что был вчера на закуску и лежал рядом с бутыл­кой водки.

«Не своя, а чужая молотильщица,— подумал Лявон.— А была бы хорошая мне жена, если б я не учился и сидел на мужицком хозяйстве... Подумай я сделать это сейчас, все были бы против такого решения».— Он внимательно, хотя вроде бы невзначай, посмотрел на ее чистые, круглые и крепкие руки,— «совсем не чесоточные»,— подумал он,— и перевел взгляд на ее не очень красивое, но молодое и при­ятное лицо. Лёкса, почувствовав, что он смотрит, быстро подняла и затем, не торопясь, отвела свои тихие и по-девичьи ласковые глаза, красивые, синие, как у ребенка, глаза.

Солнце осени показалось в окне из-за надворной кры­ши, осветило залитый каплями, без скатерти, стол, миску с горячей, со шкварками, картошкой. И Лёкса вдруг стала какой-то бледной в ярком свете, усталой, а стан ее скло­нился, словно бы не девичий. «А поживет лет пять с мужи­ком, в тяжком труде, родит детей — и совсем станет некра­сивой, старой молодицей»,— подумал Лявон. Она же, как и без солнца, старательно и скромно жевала картошку и откусывала хлеб белыми ровными зубами.

Лавринька молчал и, только съев сало, спросил у Ляво­на, можно ли взять с собою в поле «Нашу ніву», которую тот привез.

— Какие тебе сейчас там «Нашы нівы»? Надо ехать жито на пригорок возле леса сволочь,— сказал отец важ­но, но без раздражения.

— Пока провеете кучу, я успею газету почитать и коня привести,— возражал Лавринька.

— Читака ты уже у нас! — засмеялась мать, отец же ничего не сказал.

— Ну, а ты, Лявон, может, прогуляешься в поле или в лес? — спросил он, помолчав.

— Посмотрю... Может, прогуляюсь...— Так ответил, а подумал, что надо сейчас, после завтрака, отдать отцу десять рублей денег, только при матери, даже в ее руки; пусть бы она их и припрятала... Отец любил выпить.

Настроение у Лявона за завтраком осталось почти тем же. Хотелось спать, чувствовалась какая-то усталость, а мысли уходили все в ту же пустоту...

Лявон шел через глухое, голое поле.

На холмике ходили тонконогие овцы, в низине рылись грязные свиньи, там и сям бродили худые коровы.

Пастух в стареньком кожушке и с полотняной сумкой через плечо сидел на высокой меже и что-то мастерил.

— Добрый день! — подойдя, поздоровался Лявон.

— День добрый,— приветливо, но безрадостно ответил ему пастух и тут же склонил голову на работу. Из боль­шого, видно, березового полена он обычным ножиком вы­резал ложку.

Лявон с глубокой жалостью смотрел на его худое лицо с жиденькой бородкою, на все его высохшее тело в старень­ком кожушке, с пожелтевшими клочьями шерсти в незашитых новых и расползшихся старых дырах, на его бурые по­седевшие волосы, которые печальными хвостами торчали из-под замасленной и легкой от изношенности шапки и за­гибались к тонкой, морщинистой шее... Сидеть ему было низко, и он вытянул длинные, но сухие ноги в жиденьких льняных порточках и разбитых измочаленных лаптях. А у ног его лежал огромный сложенный кнут, должно быть, длинный-предлинный, потому что очень толстый с одного конца и тоненький с другого.