Максим Горецкий - Меланхолия

Но еще надо потрошить... Мать поближе подставляет корыто...

— Ой-ой-ой! Суягная! — стонет отец.

— Как же мы обманулись? — удивляется мать.

Отец вываливает вместе с каким-то пузырем и опускает на пол, очень осторожно, двух скользких ягнят. У них чер­ная и красивая, как у господ на воротниках, короткая вью­щаяся шерсточка. И очень большие, крупные головки.

Рассматривают их. Отец говорит: «Были бы бараны... не жалко!»

И Лявонке становится больно от такой жестокости. Вот так, не при этом сказано, и люди... Как те резаные овцы, фу, страшно и неприятно... Жить лучше, жить лучше, пока живется.

О, милые дни детства!

Пошли молотить. Слепой дедуня и тот, чтобы не быть лодырем и дармоедом, сидит над корытом: джир-джир-джир!..— и трет на терке картошку. Нащупает в миске в воде, достанет из воды, отряхнет картофелину и на терке — джир-джир-джир! — пока в руке не останется такой кро­хотный кусочек, что и зрячему можно пальцы оцарапать, и только тогда бросает его в ушат.

Тертая картошка медленно ползет в корыто мягкой серо­-красной кашей с розовой жижей внизу.

Эх, почему это дедуня, мужчина, не стесняется, зани­мается женской работой? Ведь его никто не принуждает, даже сердятся, что никого не хочет слушать и не уважает свою старость, свою слабость...

Лявонка просыпается, прислушивается к этому монотон­ному джирканью, лежит тихо и думает...

Давно прошли те дни. Давно помер дедуня, так и не дож­давшись лучших времен...

Вырос его любимый Лявонка, набрался сил, повидал свет...

А что он может изменить в жизни? Где они, те лучшие деньки?

И вот опять, как когда-то, лежит тихими рассветами в сумрачной хате, лежит и думает, да только не испытывает уже прежней радости жизни.

— А где же те надежды, а где же та борьба? Сгореть от стыда можно!

Нет, надо еще жить, надо двигаться вперед. Надо сей­час же встать и пойти помочь, родителям молотить.

Прочь все мысли!

Лявон встал — один во всей хате, даже как-то жутко. Отыскал впотьмах корец на посудном шкафчике и вышел в сени напиться.

Жажда разобрала за ночь, после дороги и деревенского ужина. С удовольствием напился. Вышел на крыльцо, по­смотрел на небо. Ясная погода, звезды мигают, деревья дремлют, крыши спят... Прихваченный за ноги холодком, вернулся в хату.

Совестно спать, хотя и очень хочется. Ведь надо пойти в гумно, подменить в работе мать. Стал обуваться, надел вместо своего пальто отцовский жупан, ведь там будет пыльно. Аккуратно прикрыл дверь и вышел во двор, затем через калитку и сад подался к гумну.

Сад тихий, сонный... И яблоньки спят, и листочки на груше грезят потихоньку, сквозь сон... Но нет уже той сла­дости, какая была в детстве, нет, нет... Притупилось воспри­ятие, наступила проза жизни.

***

А в гумне: пук-пук-пук! пук-пук-пук! тра-та-та! тра-та-та! Молотят. Приятно слушать. Скорее пошел туда.

На столбе-подпорке сбоку тускло светила желтая лам­почка. Пыль лезла в нос, в глаза. В запыленной паутине были желтые скирды. От ворот же до сушилки на току — желтая сноповая дорога, полный посад. Снопы еще теплые, недавно сброшены с теплой сушилки, от них так и веет теп­лом после прохлады двора.

— Тра-та-та! — молотят в три цепа: с одной стороны идет отец, с другой — мать и Лавринька. Глянь! А что это за девчина идет с цепом от сушилки? Лёкса! Ему не сказа­ли, что ее позовут молотить. Лявон задумался: это же он писал ей то бестолковое письмо, и она ему ответила. Неужто была у них любовь? А он ее сразу и не узнал. Она спокойно подошла к молотильщикам со своим цепом и сказала: «Этим уже будет удобнее» (видно, меняла цеп возле сушил­ки),— и принялась молотить с ними вместе, в четыре цепа. Мать перешла на сторону отца, а она стала с Лавринькой. Эх, когда-то Лавринька писал, что у нее на руках короста.

— А, встал-таки! — ласково приветствовал отец Лявона. продолжая махать цепом.— И охота же была. Я думал, что ты шутишь. Спал бы себе после дороги.

— Лявонка, что это ты надумал,— тоже не прерывая работы, лишь меняя руку, сказала мать.— Отец тебе в шутку вчера говорил, а ты взял да пришел. Иди-ка спать.

— Нет, мама, дай мне твой цеп, а ты иди в хату.

— А пошел ты, дам я ему цеп! — смеясь, отбивалась мать.

— А почему не дать, пусть немного подсобит, если ему очень хочется заняться мужицкой работой,— заулыбался и отец. Вчерашнего хмеля как и не было у него никогда.— Иди, иди, готовь там завтрак. Сегодня посады небольшие, управимся и без тебя.

Мать выпустила цеп ему в руки и отошла, а он, стара­тельно попадая в лад, замахал этим цепом.

— Ну, тогда пойду,— сказала мать и вышла из гумна.

***

Лявону вначале показалось, что он сразу же собьет­ся с ритма, и потому все внимание обращал на то, чтоб это­го не допустить, старался ударить цепом то сильнее, то сла­бее, чтобы получалось как лучше.

— Ровнее, ровнее! — заметил отец.

— Хрясть! — ударило чье-то било, кажется, Лёксино, по билу Лявона. Лявона даже потом прошибло, что уже немного сбился с ладу. Было неловко и перед Лёксою, что не умеет молотить. А почему не умеет? — потому как ни­когда не делал этого, приезжая из школы; пошел учиться, не умея молотить. И подумал, что Лавриньке еще рано хо­дить на молотьбу, была бы семья большая.

— Ну, ну! — снова бросил отец то ли с укоризной, то ли подбадривая его, неумелого.

— Тра-та-та!.. Тра-та-та!..— Отец бил так, что даже снопы шевелились. Лёкса молотила по-девичьи; ее цеп не взлетал высоко, но било ложилось все и ложилось ловко, девка была сильная. Только бедняга Лавринька «гладил», хотя и старался показать перед братом и свою силу и свое умение. Так наблюдал Лявон, взмахивая то слишком вы­соко, то, когда спохватывался, чтобы не отстать, совсем низко, и уже почувствовал усталость... И тут вдруг — опять неприятный срыв. Тра-та-та! — и еще раз хрясть! — он ненароком ударил по цепу Лавриньки и выбил цеп из его рук. Лёкса нехотя улыбнулась.

— Выходит, братец, что ты и в четыре не умеешь,— сказал Лавринька, подхватывая цеп.— Молотил ли ты ко­гда-нибудь в пять?

— Оставь, Лявон: сбиваемся! — сочувственно и вместе с тем решительно сказал отец.— Оставь, братец, не твоя это работа.

— Такие гости — хороши, даже молотить ходят,— впервые заговорила Лёкса и впервые глянула на него. И тут как бы испугалась, не сказала ли что-то плохое.

— Нет, нет... Еще немного пройду... Это я случайно. Уже больше не собьюсь,— смущенно извинялся Лявон.

Он напряг все свои силы, чтобы больше не сбиться и по­казать, что и он молотильщик неплохой. Молотильщики повернулись уже и теперь шли от ворот назад, к сушилке. Все видели, что Лявон старается, и сами старались, чтобы он не сбился и чтобы ему не было стыдно. А у него уже лоб был мокрый, он чувствовал, что и на спине, под рубахой мокро. «Не дойду до конца»,— с ужасом думал он, потому что умел молотить лишь на правую руку, а они все, и Лавринька, часто менялись, то на правую, то на левую. И так дошли до середины, до столба-подпорки, мимо которой ему было неудобно пройти, потому что скирда слишком наклонилась.