Максим Горецкий - Меланхолия

В хате за столом сидел сват, а у порога любопытной стайкой толпились соседские дети. Мать подавала на стол.

Лявон поздоровался со сватом, затем обошел детей и всем дал по конфетке.

— А теперь марш по домам! — скомандовал им отец. И они пошли, тощие, сопливые, бедно одетые.

— А это вам подарок! — сказал Лявон и положил па­кетик с конфетами на стол перед отцом и сватом.

— А, это сладкое матери отдай... Лавриньке... Нам бы чего-нибудь горького привез.

— Я привез...— и Лявон поставил на стол привезен­ную бутылку водки, хотя и очень не любил выпивок и пья­ных, все об этом хорошо знали.

— Вот это подарочек! Ну, присаживайся сам,— пове­селел отец. Лявон вынужден был сесть в красном углу, между отцом и сватом. И началось угощение. Только мать все суетилась, не имея времени присесть.

— Скажи мне, Лявон, что сейчас творится на свете? — спросил отец, выпив чарку.— Бунтуют?

— Кто бунтует?!

— Ну, кто... ваша же братия,— колючими глазками по­смотрел он на сына.

— Нет, все стихло, как дали немного перцу жидкам,— поддерживая отца вставил сват и неискренне засмеялся. Но, увидев, что Лявону это неприятно, сгладил, уточнив: — А по-моему, пусть себе бунтуют, не наша это забота.

— Я забыл о том, что вы знаете...— хмелея, бормотал отец и все наливал в чарку.— Ученые! Бунтуют! Эх! Слуша­ют жидов и сами стали, как жиды. Ну да, все обойдется! Хо­рошо вот в гости приехал. И за то спасибо. Кормила ли ты возчика? — вдруг повернулся он к матери.

— Молока дала. Еду нашу он же есть не будет. С салом.

— А, он законный жид, молодчина. Надо ему чарку вод­ки дать, если пьет.

— Пей уж сам. Ему ехать надо,— возразила мать.

— Пусть себе едет. Жид нам не кумпания. Сколько — три рубля взял? Вот это дерут... Лавринька, иди выпей чарку.

— Я не хочу.

— Что?!

— Я не буду пить,— решительно ответил Лавринька.

Отец метнул на него взгляд со скрытой злобой и угро­зой, но промолчал, откладывая, видимо, расправу на потом.

— Тогда иди кликни дядьку да спроси, не осталось ли у него от толоки этого зелья. Пусть бутылку принесет, одолжит.

— Да некогда мне... За конем пора идти в поле,— весь аж покраснел Лавринька. Он не хотел, чтобы на столе по­явилась еще одна проклятая бутылка.

Отец выскочил из-за стола и бросился к нему.

— А я тебе что говорю? — закричал он и схватил его за руку.

— Я пойду, пойду...— согласился Лавринька, чтобы только избежать большего скандала.

— Хоть бы Лявона постыдился! Не видел он твоих пьяных штук! — вступилась мать.

— Как это? Отца не слушают! Я вам покажу! Бунтов­щики, самократы!.. Сопли еще не умеет вытереть по-люд­ски, а он уже со своими законами.

Лавринька, красный, растерянный, со скрытым детским гневом и обидою, вышел из хаты.

***

— А почему ты, Лявон, ничего не ешь? — заметно веселее, с подчеркнутой сдержанностью снова первый нару­шил тишину отец.— Или, может, не по душе отцовские по­учения?

Лявон молчал. Он с печальным видом молча сидел в самом углу. Все притихли.

— Ну что? Весело? — с легкой насмешкой посмотрела мать на отца, убирая со стола тарелку.

— А, мало ли что бывает,— добродушно заметил сват.

— Иди, а то вот как брошу, так и черепков не собе­решь,— то ли в шутку, то ли с пьяной злобой рявкнул на нее отец и совсем тихо толкнул пустую тарелку, но тарелка все ж полетела, и мать едва успела ее подхватить.

— У-у, стыда у тебя нет,— уже гневно возмутилась она.

— Стыда нет... Стыда нет... Выпьем, сваток. Видишь, какое уважение мне за свой труд, за свои заботы. Если у ме­ня стыда нет, так все видят, а когда я век-веком копаюсь в хозяйстве без всякой помощи и просвета, так никто того не видит. Вот завтра молотьба... Пойдешь ли с нами молотить, сынок? — вдруг обратился он к Лявону, скрыв злой смех за очень деликатной шутливостью.— Да нет, нет... Я пошу­тил! Если б ты и хотел пойти, то я не позволю. Пусть уж мы, неученые, век черными ходим, тебя же я не для того учил, чтобы ты пыль нашу гуменную глотал... Надолго ли приехал в гости? Хотя бы раз подольше пожил, а то все только пока­жешься да и назад.

— Сам не знаю... Может, и надолго. Я бросил службу.

— Что? Правду ли ты говоришь? — с искренней трево­гой удивился отец.

— Как же это? — сказал и сват.

— Потом об этом поговорим,— уклончиво ответил Ля­вон.— Старую службу бросил...— уточнил, подумав.

— Потом так потом...— невесело согласился отец.— Но здесь опять есть какие-то самократии... Эх, детки мои. Не по моему разумению что-то делается... Что уж будет из Лавриньки? Я ему покажу, как отца не слушать, я ему по­кажу! Уже и он в самократы лезет. Нет уж, погодите!

«Зачем я сюда ехал? Зачем я сюда ехал?» — думал Лявон, поднимаясь из-за стола и не зная, перекреститься ему для вида или нет, и отошел так: а, пусть больше гнева и разрушения...

5

МОЛОТЬБА

Душа молчит, душа затаила в себе тоску и печаль и сама затаилась... Вставать или не вставать? Нет, надо встать. Надо делать то, ради чего приехал. А что, если теперь не видишь смысла в этом поступке? Совсем измельчал че­ловек... Действительно, было бы большое свинство, если б они пришли усталые и нашли его, окочурившегося, само­убийцу. Фу, гадость! Но ведь приехал... Они молотят — он лежит. В обед — ему лучший кусочек. Все шкварки съест. Зачем же просил вчера, чтобы его будили? Вставать или не вставать? Не хочется вставать...

Хорошо жить в деревне поздним летом, на пороге осени, когда так приятно лежать тихими рассветами в темной хате и смотреть через мутный свет окна на высокое и далекое звездное небо.

И лежал Лявон, и думал, и вспоминал ушедшие в веч­ность дни, свое далекое детство...

Зима, рассвет, на улице стужа, завывает ветер, а в хате довольно тепло, горит печальная лучина; сидят отец и мать — давно уж встали, работают.

Проснулся и Лявонька, но молчит, будто и спит, и хо­рошо ему лежать на полатях под теплой дерюгой и кожуш­ком. Тепло... На печке, возле деда, было бы еще теплее. Между трубой и дедом. И посмотреть бы на ту дощечку, которая сушится под балкой и из которой смастерят скрип­ку... Вот только очень не хочется подниматься и бежать на печь,— пока добежишь, озябнешь...

Ворочается дед на печке, рядом с лучиной, которую там положили, чтоб сохла. Ворочается на постланном жупане, греет свое старое зябкое тело. Горюет, что живет слишком долго, не умирает. Все шепчет:

— Когда же ты наконец явишься, смертушка ты моя? Вот и еще одного дня дождался, еще одну ночку как-то пе­режил...

Лявонка прислушивается к порывам ветра за стеной и удивляется деду: он так хочет умереть? Ведь на кладбище сейчас очень-очень глубокий снег, темно и страшно, мороз и ветер, бегают волки и воют.

«Милый мой дедуня! Не умирай! Живи и живи!..» — подумал он, тут же — хоп! — и на печь к деду.