Максим Горецкий - Меланхолия

Шумели липы вверху гулял ветер.

Лявон присел на скамейке возле широкого тротуара, на той стороне улицы, где деревья росли гуще и где было мало прохожих. Глаза устало смыкались. Веки были тяже­лые и слипались. В голову тотчас полезли всякие мысли и стали ворочаться среди давно и много раз передуманного и знакомого, как что-то неясное на пустом унылом поле в мрачный и ненастный осенний вечер.

«Из городского омута — в родную хату,— в который уже раз пронеслось в голове.— Зачем? К чему мне все это?» — роилось в сознании, но сейчас Лявон нетерпеливо отбрасывал эти мысли, ему хотелось лишь одного: долго-долго сидеть под этими высокими старыми липами, в ти­шине и покое.

Подул ветерок и сорвал с ветвей несколько холодных капелек за ворот. И неприятно и вместе с тем вроде бы приятно. «Если идти после дождя по меже, среди высокого густого жита, вода так же брызжет в лицо, приятно и ве­село от нее»,— подумал Лявон, затем плотнее закрыл глаза и вспомнил родное поле. «Росистое утро, ясное, но уже не такое теплое, как в начале лета, солнце... Бабы жнут овес. Вокруг тишина. На сжатый пригорок мальчишки пустили лошадей, а сами, путаясь в уздечках, затеяли борьбу. Мужик с косой на плече идет докашивать болото. Спелые сливы черными гроздьями свисают с ветвей; белые же сли­вы, такие прозрачно-розовые на солнце, так соблазнитель­но смотрят на тебя, что рука сама тянется сорвать их и по­пробовать, смакуя...» У Лявона даже сладко стало во рту, как и тогда, на Ивана Головореза, когда ходил с матерью к тетушке в гости и ел у нее мед с яблоками и необычайно вкусные и красивые белые сливы. «Жатва... Уже с рассвета молотят. Цепы — та-та-та! Та-та-та! За рощей, у шляхты, гудит молотилка, гудит и дрожит...» Вот и тут Лявон — сре­ди шума, только не того, деревенского, а городского, про­тивного, с ночным хохотом и ночными слезами нервных девчат и болезненных парней, с ноющей болью под ложеч­кой и постоянным чадом в голове. И в этом шуме он всегда был чужим и одиноким.

Динь-динь-динь!..— ударила в уши дробная трель вок­зального звонка. Лявону не хотелось ни сидеть, ни ходить, но он встал со скамейки и медленным шагом подался на вокзал.

Длиннющий ряд возниц стоял возле крыльца. Лошади нетерпеливо стригли ушами, били копытами землю. В буд­ках, за столами с колбасой, хлебом, яблоками, конфетами, папиросами и разным мелким товаром сидели, как наседки, мещанки. Зычными голосами зазывали к своему товару про­хожих, ссорились между собой резко и визгливо, но в дей­ствительности только язвительно, а не злобно. И этих бед­ных будок было не счесть. В самой дальней из них сидел однорукий дед и терпеливо объяснял безусому, худощавому, с птичьим носиком солдатику, что у его соседки яблоки гнилые и горькие, а вот у него сладкие и на копейку де­шевле. Солдатик, однако, выслушал старика и, ничего не купив, пошел своей дорогой. Соседка же, толстая, с гру­бым голосом баба-мещанка, только посмеивалась над дедом.

Из дверей вокзального здания долетал гул и гомон. Шныряли по площади газетчики, бегали носильщики, а у входа в камеру хранения, куда Лявон сдал свою корзину, целая банда разных людей, с названиями гостиниц на зо­лотых околышах красных фуражек, на разные голоса и со всевозможными подходами выкрикивала названия этих своих гостиниц, лишь одинаково оглушая всех. А прохожие осторожно обходили их стороной. В багажной камере со скрипом и грохотом работала подъемная машина. На чистой половине расхаживали от уборной до буфета и на­зад, и дальше, господа. Здесь можно было увидеть бары­шень, мальчишек в форме, важного толстого господина с огромной собакой на цепи, каких-то дам. К окошку кассы третьего класса, поодаль, с противоположной стороны тя­нулся хвост, демократически-жалкий. Обойдя его, Лявон оказался в третьем классе, откуда вырывался шум, гром­кие голоса, похоже было на солдатскую свару, плыл тяже­лый спертый воздух и холод из открытых дверей. На скамь­ях и грязном полу, на ящиках и узлах, корзинах, во всех углах лежали оборванные, серые, лохматые, а иногда под­выпившие и какие-то болезненно-бессонные люди: крестья­не с бородами и без бород, а с усами, как щетка; солдаты, мастеровые с инструментами в мешках. Там расхаживал плотный, рослый здоровяк-жандарм и скалил зубы и бес­стыже шутил с молодицами, а затем с каким-то пьянчу­гой возле группы солдат и двух расхристанных девок или баб в городской одежде. У кассового окошка тем временем шла перебранка и толкотня.

— Ты по-польски кговоришь! Ты — русский воин, а! Какой ты воин, хотишь ты знать?..— разошелся горбун, явно под хмельком, одетый по-городскому и в картузе, об­шитом по-московски, и наступал на солдата, который бесе­довал по-польски с молоденькой девушкой и энергично не разрешил горбуну подойти без очереди к кассе.

— А кому какое дело, как я говорю?.. Ну-ка марш в хвост! — тихо, но властно и сердито огрызнулся солдат.

— Кгосподин жандарм! Кгосподин жандарм!

Лявон купил билет, сдал корзину и направился к книж­ному киоску. В киоске продавалось много книг, журналов и газет, но белорусского ничего не было. На всякий случай он спросил у барышни, нет ли в продаже «Нашай нівы». Барышня посмотрела на него, нагнулась под столик, покопалась там и вытащила несколько старых, выпущенных месяц и более назад, запыленных сверху номеров «Нашай нівы», и когда Лявон уже расплачивался за них, она улыб­нулась то ли насмешливо, то ли сочувственно и сказала по-белорусски: «Спасибо»... Лявон глянул на нее и горь­ко улыбнулся, не сумев сделать свое лицо более веселым. Но ее внимание было уже занято другими покупате­лями...

Послышался шум, зазвенел звонок, а потом неожиданно запыхтел, засипел могучий паровоз. Вокзальный служащий в жупане с нашитыми желтыми лентами вразвалку прошел из конца в конец по перрону и гнусаво пропел:

— Пе-е-ервый звоно-о-ок... Менск, Борисов, О-о-орша!..

Лявон пошел на платформу. «Из городского омута — в родную хату»,— снова почувствовал всем своим существом и с тяжелым, горестным чувством поднялся по ступенькам в свой вагон.

Когда поезд тронулся, он прилег на скамье, но уснуть так и не смог. Ритмично, беспрерывно стучали колеса и тихо укачивали. Лежал, закрыв глаза, и ничего не хотел. Город остался позади. Не режут больше уши его грохот и шум. И хорошо.

Поезд гремел и гремел в прохладной ночной темени, сыпал искорками и пускал дым, мчал и мчал. Вокруг, же спала природа, отдыхая после ясного солнечного дня.

4

ПРИЕХАЛ

Сам он приехал, а багаж его еще не пришел. «Вид­но, на пересадке задержался»,— сказали ему небрежно в багажной камере.

Что ж, надо ждать, когда придет другой поезд с той сто­роны. Это много времени, но зато можно, хотя и скучно, по­ходить по станции, поглядеть, подумать и успокоить слиш­ком расходившиеся нервы... Или еще больше расшеве­лить их.