Максим Горецкий - Меланхолия

***

Станция, как и вся железная дорога, смотрится в нашем крае куском какой-то чужой страны, лишь чуть-чуть связанной с нами службой или работой наших про­стых людей: сцепщиков, стрелочников, даже поденщиков и поденщиц, которые ходят поправлять полотно дороги.

Станция в нашем краю — маленькое окошко из какой-то другой, более светлой и богатой жизни.

И на станцию, как на окно мухи, ползли крестьяне, когда им очень докучали свои убогие хаты, а срочной ра­боты не было.

Они шли подивиться на вагоны международных компа­ний, построенные по последнему слову техники. Они шли подивиться на счастливых людей, которые всё куда-то едут и всегда имеют деньги на билет и на вкусную еду и вы­пивку в буфете.

А стоя и поглядывая, как нищие у порога, гомонили они об этом панском и машинном мире то с нарочитым, не­искренним восхищением, то с беспричинной, казалось бы, и очень злой руганью.

И когда уже паровоз, громко рявкнув, скрывался вдали, любили они подчас, в форме красивого словесного отступ­ления, поиздеваться над убогостью своего родного мира. А потом, если был праздник и было на что, любили они выпить, чтоб веселее было тащиться опять туда, где техника и вся жизнь не стоили и гроша...

Полустанок этот — маленький, грязный и пьяный полу­станок. Когда гостей много, обдаст он вас тяжелым ду­хом, мужицким гомоном и простудным сквозняком от не­плотных дверей.

В углу здесь — большой и блестящий, как в церкви, образ, и каждую субботу по вечерам приезжал сюда поп из ближайшего села, правил молебен, горели бедные желтые и потолще белые свечки, а в воскресенье на скамьях и воз­ле скамей и просто на полу валялись пьяные люди, мужчи­ны, а иногда и женщины, в грязной и рваной одежде. И было там в то время тому, кто не выпил, очень тяжко и мерзко.

Возле буфета люди в черном пили пиво и закусывали с тарелочки и с вилкою. Изредка туда подходили и мужики. Изредка — потому как дорого, лучше напиться в монополь­ке, где-нибудь за углом глухого дома, а сюда прийти и смот­реть. И когда они выпивали в буфете несколько рюмок водки, то ничем не закусывали. Вокруг стоял хриплый глухой гомон, хмельной шум. Суетилась буфетница. И, прикидываясь, жаловалась людям в черном, что она никак не может уследить, чтоб мужики чего-нибудь да не стащили из-под рук. Но тащили у нее очень редко и неизвестно ка­кие люди.

Так всегда и жили здесь унылая забитость и крикли­вая пустота, а за ними вслед шла чуть притаенная, но не­избежная нервотрепка.

***

Было уже пополудни, когда пришел второй поезд, и ему выдали багаж — небольшую корзину, не взятую с со­бою в вагон только из-за идеалистического взгляда на дела и слабого знания различных возможностей в дороге.

В зале 1-го и 2-го классов уже было пусто. Посмотрев­шись в пыльное зеркало на стене, Лявон с неудовольствием отвернулся, постоял и вышел на крыльцо нанять подводу. Там у забора было несколько чьих-то лошадей. Ходили и всякие люди. Возницы жадно поглядывали на скрипучие наружные двери и дружно подступали к каждому, кто, выходя, выглядел пассажиром, подступали и лезли с кну­тами в руках, в длинных потертых подобиях пальто, хо­рошо защищавших их от солнца и ветра, от пыли и дождя; у некоторых пальто эти были подпоясаны еще поясами, словно тряпками. Они подступали, и толкались, и ссорились, и кричали:

— Панич, панич! Куда вам следуит?

— Ну сто, поедим, паницок?

— Хур, хур! На Телепеничи? Ну едем, ну!

— Я могу подвезти вас выгоднее, если недалеко,— на­бивался какой-то ни деревенский, ни местечковый дядька, такой скромненький и покладистый с виду, но с десятком мужицких чертей под этой нарочитой покладистостью. И Лявон уже знал, что всегда приятнее ехать с ломовым извозчиком, чем с мужиком, который оторвался от земли и хозяйства, не пристал в городе к фабрике и стал промыш­ленным дьяволом на бедной станции.

Он договорился с пожилым и молчаливым извозчиком-евреем, похожим с лица на крестьянина-хлебопашца, и наконец-то поехал.

Когда подвода тронулась, загремев от вокзала по мо­стовой, гнет тоски, однако ж, так и сжал его сердце.

Но вот услышал, что играют на гармонике... И поют. Это как раз был какой-то праздник накануне воскресенья, два дня праздников, и самое время, когда рабочая моло­дежь, со станции и близкая к станции, гуляет здесь по улицам, щелкает семечки и ухаживает. И ему от той игры и от тех ухаживаний вдруг и очень-очень захотелось раз­веселиться, забыть о тоске, пройтись по улице, обнявшись с девчатами, и поболтать с ними о пустяках, зная, что все будет хорошо, что не осудят и не опорочат, а откроют свое сердце простой дружеской лаской. А что на свете мо­жет быть лучше дружеской девичьей ласки? Любовь требует мук и неволи и выпивается, как чарка хмеля,— дружба с девушкой дает радость и приятный покой. «Так что ж,— с горечью подумал он,— если мы, оторванные от родной нивы панской культурой, можем только в мыслях умилять­ся гармоникой и частушками, желанием пройтись по улице, обнявшись, и в пыльных сапогах и в белом жупане, и петь, как там, как вот они...» Так что ж, если та культурность в нем не позволила ему даже пошутить с девчатами, проез­жая мимо, если они смотрели на него и посмеивались. Он только искоса глянул на них и молча проехал мимо, как пан. А невдалеке парни-гуляки весело пели под пиликанье гар­моники:

Колькі богу ні маліўся,

А ў святыя не папаў,—

Колькі з мілай ні вадзіўся,

Ані раз не цалаваў...

И песня эта пробудила в нем образ его отношений с лю­бимой девчиной. «Так ни разу не целовал»,— сердясь на нее и на самого себя подумал он, когда песня так просто на­звала все вещи.

И еще больше захотелось ему поскорее выбраться из тесной улицы на вольный простор, поскорее окунуться во все, что есть в поле: печальную тишину, безмятежность и свежесть.

***

Однако же потом Лявона очень измучила эта дол­гая и в общем-то тоскливая дорога на жесткой и тряской Ломовой телеге и в докучливом мраке с вечера до поздней ночи, и на студено-росистой утренней заре, и пыльным да ветреным днем.

После короткой сонной остановки в грязном местечко­вом заезде, на твердом клопином диванчике, болела голова И когда к вечеру, на следующий день, уже подъезжали к темнолесскому полю, Лявон был тревожно рад, увидев все свое родное, и уже не шевелился в ожидании, что теперь-то отдохнут его разбитые, измученные кости.

При выезде из леса деревни еще не видать, ведь стоит она в низине, по обе стороны канавы. Торчат лишь кровли с двумя-тремя трубами и купы деревьев. Только подняв­шись на ближайший холм можно увидеть перед собою хму­рые, тихие гумна, обгорелые бани и сонные хатки.

«Под родным небом... Примите же меня, стены милые, своего волочебника неудачного!»