Максим Горецкий - Меланхолия

Тогда патрон не спеша поднимался со скрипучей кро­вати, не глядя вниз, высвобождая ногу, запутавшуюся в одеяле, что сползало и волочилось за ним, и, продолжая играть, направлялся за переборку (ход был через сени); шел, совсем не торопясь, толстый и сытый, приземистый, «наводить порядок»,— говорил он.

Апликант прикручивал фитиль в лампе и, воровато огля­девшись по сторонам, чтобы никто не видел, доставал из кармана фотографическую карточку. Милое девичье личико притягивало его взор...

— Ой-ой! Не подходите!..— долетал голос из-за пере­борки и на мгновенье выводил апликанта из печальной задумчивости. Там, отбиваясь впотьмах от патрона, пищала чернобровая Каролинка (брови ее будто кто-то свел черным углем).

— Шутник наш пан, шутник,— говорит хозяйка, когда хохот и писк немного утихают.— А панич один там остался, не хотят к нам зайти,— обращается она в другую сторону за переборку...

ІІ

В пасмурно-мглисток утро происходила иная музыка.

Словно мокрая болото бесконечно ползет со всех сторон и липнет к людям, голым деревьям, вымокшим курам, рассеяно-грустной корове, которая держит во рту забытую соломинку и стоит, спрятав голову под навес, отдав худую спину на волю беспрерывных холодных струй с гнилой крыши.

Моросящий дождь готов все нутро промочить, он идет сверху, сбоку и неизвестно откуда еще.

Околица, как пастух в дырявом жупане, поникла, молчит.

Однако долго сидеть сложа руки нельзя — в хаты уже вползает серое утро, и шляхта начинает пошевеливаться.

Во двор, где живут землемеры, забежала собака; шерсть дыбом, вся мокрая, грязная. Вслед за собакой идет выборный, чтобы узнать, пойдут ли с цепью в поле и сколько понадобится людей. Он с собакой отряхивается у хозяйки. Собака остается, а выборный через сени заходит к господам землемерам, мнется у порога, затем говорит:

— Слава Иисусу Христу!

Патрон молчит.

— Во веки веков,— из вежливости отвечает апликант.

— Аминь! — заключает патрон и, подхватившись, гром­ко кричит: — Доброго вам здоровья, полномочный вы­борный!

— Здравия жилаем! — расправляет тот свои высокие, но опущенные плечи; улыбается, делает шаг вперед и еще раз, уже веселее, добавляет: — Здравия жилаем, пан землемер!

Потом долго, издали, смотрит на планы и незаметно опять опускает свои худые плечи. Какое-то время молчит, наконец находит нужные слова:

— О господи, это же надо такое сушение головы гос­подам...

Апликант с нетерпением ждет, когда выборный отведет с них простосердечный взгляд своих серых, выцветших крестьянских глаз. И дождался-таки. Выборный уходит к хозяйке, чтобы немного посудачить о будущей жизни на хуторах. Он рад, что не надо будет идти месить грязь в поле.

У хозяйки уже сидел старый Казюк: слышен его грудной, постоянно простуженный и сипловатый голос. И апликант ждет: вот-вот покажется его высокая худая фигура с ко­роткими седыми и редкими волосками вместо усов и бо­роды.

Казюк с женой — бездетные; они обычно уходили на заработки куда-нибудь на железную дорогу, а их земли обрабатывал брат Казюка — Стась. На этот же раз все лето, пока замеряли участки, старики сидели дома — боялись остаться обделенными. Денег заработать им не удалось, и поэтому они злились.

В то время как апликант нервно поглядывал на двери, поджидая Казюка, патрон, на какую-то минуту развесе­лившийся с приходом выборного, теперь снова молчалив и заспан, как это промозглое утро. Он бурчит:

— Ну чего вы дергаетесь? Что он нам? Ну придет, ну выставим, и вся забота...

И Казюк приходит. Здоровается и делает попытку по­целовать руку паночку-землемеру. Но тот машет рукой, чтоб не лез.

Тогда Казюк путано, сбивчиво, временами всхлипывая и вытирая слезу, просит, чтобы его усадьбу оставили на месте, а еще лучше, чтобы прирезали там же кусочек земли и не трогали его долю на дальнем сенокосе, потому как он там вместе со старухой три года канавы копал, издалека, с Савицкого Поля, приходил туда, и чтобы колонию его присоединили к полю соседней околицы, где живет пле­мянник жены, и на него он перепишет землю, и чтобы записали в бумаге, что племянник за это и его, и его жену, свою тетку, до смерти будет кормить и смотреть, а когда умрут,— похоронит по-людски.

— А еще, дорогой паночек, пусть он мне сошьет сапоги за мою милость. Ведь пан сам видит мою одежду,— трясет Казюк перед землемером своими лохмотьями.

— Моя хата с краю, ничего не знаю,— отвечает земле­мер на всю эту канитель и колет его обидной шутли­востью, скрытой за уважительным тоном: — Когда приедет член комиссии, которого зовут не-пре-мен-ным членом, вот ты его и проси, только он один и может тебе помочь...

— Беспременный...— без ясной мысли тихо бормочет Казюк себе под нос.

— Да, да... Ну, а сейчас иди, иди, братец мой,— го­ворит землемер,— а то мешаешь нам своими разговорами.

Казюк стоит. Он всхлипывает, вытирая, как все старики, когда плачут, рукавом свитки свои подслеповатые от ста­рости, утомленные маленькие глазки, и бормочет, понемно­гу повышая свой сиплый голос:

— Господи батюшка! Да пусть она, эта распроклятая земля, провалится в преиспсднюю! А нашу околицу чтобы и земля не приняла. Чтоб они деток своих схоронили, кто подал прошение на колонии, чтоб их гром поразил в чистом поле!

В это время тихо открываются двери и в проеме по­казывается щербина в широко раскрытом рту, а потом вся голова и постепенно вся хозяйка. За нею маячит полно­мочный выборный. Они с обеих сторон дергают сзади Казюка, чтобы уходил.

— Петрунеля! Не трогайте меня! Мне и смерть не страшна,— Казюк, защищаясь, берет самую высокую ноту, отталкивает старуху и выборного, но все же медленно отступает к порогу.

За переборкой девчата падали со смеху. Смешливая Михася, изнемогая, гримасничала перед сестрой, изображая Казюка и его бешенство, а Стефания, шепелявя, со слюнкой в уголках губ, говорила:

— Этот Казимер — хитрый, черт! Мы, глупые, кричать будем после передела, а он теперь мучается... Попробуйте его обидеть, если он такой грозный асессор, ха-ха-ха!

— Я до амператора дойду! Не таких еще панов началь­ников с должностей гнали, а вы для нас мало значите! Это, пан, тебе не деревня! — гремит Казюк на улице, шле­пая по глубокой грязи...

Патрон молчит и сопит. Апликант со смертельной тоской механически копается в планах и думает: «На­верняка явится сейчас и Сымончиха».

Муж Сымончихи помер в этом году, вернувшись из Америки. Оставил он жене убогое хозяйство — старенькую хатку и кучу маленьких детей. Сымончиха и теперь была на сносях; толстая, вся в веснушках, но с бледным лицом и большими, навсегда испуганными серыми глазами. При­ходила она всегда с детьми: самый старший — Франек, шел «за мужчину», как хозяин. «Теперь Франек в моду вошел: как идет по улице, все собаки брешут»,— зубоскалили парни. Младшего несла, прижав к груди, а худенькую де­вочку в братовой с длинными рукавами свитке вела за руку. Ей с колонией повезло: оставалась на месте, на уна­воженной огородной земле, с сенокосом и речкой. Апли­кант не мог понять, почему она ежедневно приходит к ним плакать и клянчить. Наверное, хотела еще и еще раз услы­шать, какая хорошая колония ей досталась, и пойти домой спокойно, смеясь сквозь счастливые слезы?