Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Горы на горизонте тускнели в лиловой хмари. Показалось ей, что виднеется вдали в горном распадке дым. Вскочив, она пристально всмотрелась.

«Показалось…» — вздохнула она и, закинув за спину ружье, побрела по тропе, что вела вдоль реки.

«Надо идти до ночи, иначе за ним не угонишься, — думала она. — К тому же другой дороги к Шумаку и нет; только бы он не сошел с нее!» С каждым шагом она ступала все быстрее, постепенно перейдя снова на бег. И бежала, не обращая внимания на колодины и жесткие елозистые кусты, среди безмолвного темного леса.

Ночь подкрадывалась густыми черными тенями горных хребтов. Тропа то терялась, то будто оживала, хватая невидимыми руками кустов. Майя остановилась.

На бегу она не чувствовала страха перед угрюмым лесом, перед грозно рокотавшей внизу рекой. Но теперь стало страшно, она боялась пропасть, оставить сыновей и любимого одних… Костер согрел, отогнал страх. Майя поела, и сон сморил быстро и неожиданно.

«Я пойду с ним, больше ни за что ни оставлю…» — засыпая, подумала она. Утром они встретились.

…Некоторое время Терентий стоял на месте, не двигаясь и не присаживаясь на землю… вытащил из кармана куртки вяленый сущик медвежатины… стал жевать. Неосторожно привалился к тонкой сосенке; сверху на него полетели сырые холодные комья снега. Он крепко выругался, но остался стоять.

Далеко впереди растекалась помертвевшая тайга, снег забелил пестрые склоны гор и елани, зашпаклевал мелкие ручьи, лощины и россыпи курумника. Лишь кое-где заметно потускневшее солнце успевало за день вытопить небольшие зеленые островки прошедшего лета.

Терентий шел уже много часов с промокшей под грузным рюкзаком спиной, шел почти не останавливаясь и не отдыхая — он знал, что нужно пройти бесконечно долгий путь Если он перестанет шагать, то не дойдет: болезнь повалит, и никакой помощи, никакой надежды тогда, и никто не узнает, что ему удалось найти деминское месторождение. Он останется лежать в сыром снегу, может быть, до весны, а может быть, проходящая росомаха или волк задерут его, бездвижного, еще живого. Кашель его был похож на крик глупой кедровки, пролетавшей над макушками кедров.

Он выпустил из рук тонкий ствол сосенки и, качаясь и спотыкаясь, потащился дальше, низко нагнув голову, словно желая боднуть кого-то. Лицо не выражало ничего, кроме усталого сознания, что надо идти. Он то медленно переваливался с ноги на ногу, то, вдруг задумавшись о чем-то, ускорял шаг. Он не смотрел по сторонам, а видел перед собой только несколько метров белой вытоптанной зверем тропы и свои затекшие, огрубевшие, с толстыми синими венами руки.

— Может быть, Серафим и прав… нечего человеку одному делать в тайге, — шептал Терентий, — да и где угодно… И умирать-то в компании веселей, вот ведь как мы устроены, — он ухмыльнулся невесело. — Живым ни к чему одиночество.

Кончилась болотина. Потянулись сопки: горы каменных глыб и щебенки, прослоенные мхом, болотной жижей и снегом. Он споткнулся и больно протер рукой по острому шершавому валуну. Пнул в сердцах куст жимолости и, странно посмотрев на него, побрел дальше. Ноги его то пружинно проваливались в мох и трясину, то неожиданно проскальзывали в щели курумника и подворачивались.

К вечеру он увидел впереди озерцо.

«Нужно обойти левым хребтом. В других местах топь».

Совсем недавно, в последний месяц лета провожали они с Родькой, у этого глухого, спрятавшегося в болотах и мхах озера Майю. Отсюда ушла она к геологам. Он заставил ее уйти.

Шалаш по-прежнему стоял на берегу, привалившись косым настилом-потолком к сизым сосенкам. Пихтовый лапник, постланный прежде на полшалаша-балагана, пожелтел и осыпался, но внутри по-прежнему было сухо и уютно.

Терентий стащил с онемевших плеч рюкзак, аккуратно поставил его в шалаш, достал продукты, затем не спеша вытащил из внутреннего кармана куртки капроновой пакетик и, медленно развернув его, извлек оттуда две спички, потом также не спеша свернул и спрятал его за пазуху.

— А это что такое! — воскликнул он, увидев под крышей шалаша висевший на пестрой веревке рудный мешок. — Мы ведь как будто ничего не оставляли! — он нерешительно протянул руку к мешку и резко схватил его — открыл.

— Ага, записка! — руки его затряслись, ноги ослабли, он тяжело опустился на землю возле балагана и заплакал, перед глазами поплыли мутные крупные круги. Он не сдерживал себя, слишком много горького накопилось в душе за прошедшие дни и месяцы. Он вздрагивал всем телом и тяжело всхлипывал…

Посидев так несколько минут, он снова принялся за костер. Повесил на таган чайник, потом, подойдя к ближайшему кедру, отвалил от его корней валун и извлек из тайника мешочек.

— Забота ты моя… — тихо сказал он. — Умница ты моя. На какие муки обрекла ты себя…

Тоска подобралась к Терентию незаметно, вместе с наступающими сумерками. Он лежал один в шалаше, стоявшем посреди угрюмых гор на берегу замерзающего озера. В шалаше густо пахло хвоей и озерной студеной болотиной.

Он безнадежно и мрачно слушал веселенькую транзисторную музыку, глубоко вздыхал. Потом зажег свечу. Извлек из мешка осколок зеркала. Отражение в зеркале ему не понравилось. Еще раз взглянув на осунувшееся, воспаленное лицо, стер со стекла жирное черное пятно сажи и, уронив зеркало на грудь, тихо всхлипнул. Голова нестерпимо горела, и слезы, катившиеся сами по себе по жарким запавшим щекам, казались тоже горячими…

Неожиданно неподалеку в лесу кто-то истошно застонал, вытягивая низкие, протяжные звуки. Терентий недвижно замер, до боли стиснув пальцы, чтобы не закричать. Потом резко дернул к себе ружье, свернув с места рюкзак. Он заметил, как из-под рюкзака разбежались мыши. «Сволочи, ждете, пока я здесь сгнию», — прошептал он. Стон повторился, и через мгновение Терентий услышал, как где-то близко от шалаша захлопала крыльями невидимая птица.

— Выпь… ничего сверхъестественного… Отчего же не улетела? Однако злобно ухает, зараза, — прошептал они тяжело размяк, расслабив напрягшие было мускулы. Прислушался. Стоны удалились, вместо них на крышу шалаша кто-то сыпнул горсть гороха. Через несколько мгновений посыпалась снежная крупа. И без того озябшую тайгу затянуло иссиня-белой пеленой.

Тяжести в груди Терентий как будто больше не ощущал, только болели глаза и сводило ноги. Он старался уснуть, но тело было болезненным и ломотным, от боли в ногах он застонал. Открыл глаза, отвинчивая крышку фляги, снова вспомнил Майю. Отлив немного спирта в холодную кружку, разбавил его водой, выпил, разливая влагу по подбородку и груди. От спирта зажгло в груди, затрясло, заколотило в натужном кашле, отбирающем много сил. Терентий стащил с ног кирзачи и портянки, чуть плеснув на ладонь спирта, он растер им замерзшие ноги, накрутил портянки и сунул ноги в сапоги. «Надо бы немного вздремнуть. — подумал он. — А что дальше?.. Пожалуй, стоит еще выпить. — Он потянулся было за флягой, но остановился. — Кашель затреплет, — рассудил он, — и так дальше некуда, замучил. Что ж делать?»