Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

— А что касается все ж таки денег на дорогу — они будут, Майка даст, — продолжил Терентий. — Да надо бы, пока мы здесь стоим, небольшой промысел организовать, здесь ведь и норка есть, и соболишка попадается…

— Скоро линять зверь будет, — сказал Сухарь, — не выход это.

— Ладно, подумаем, там видно будет. Да и рано нам об этом говорить… Рановато…

Как заметил через несколько дней Терентий, с Сухарем что-то произошло, и в этом он видел причину перемены в их отношениях; жизнь в большом зимовье стала спокойнее. То ли почуял прибыльное дело, то ли что-то замыслил сам.

В те дни, когда таяли глубокие саянские снега, когда в низовьях начинали зеленеть елани, отправляясь по утреннему морозцу на охоту или рыбалку, Терентий постоянно чувствовал на себе изучающий Колькин взгляд. И если раньше он вздрагивал от этого взгляда, чуя неприязнь и злобу, таившиеся в глазах Сухаря, теперь он, без опасения за жизнь свою и за Родькину, вешал ружье на стену и не прятал под голову патроны. Мало того, он чувствовал в потеплевших желтых Колькиных глазах как будто даже радость при своем появлении. Но молчалив был Сухарь и теперь, поэтому Терентий каждый день раздумывал: «Поверил ли тот в чистое дело или все-таки затаил в душе свою бредовую идею о бегстве за кордон. Неужели не понял, что только верное дело — их путь, лишь оно может изменить к ним отношение добрых людей… Поверил или нет?» — мучался Терентий, поглядывая на возившегося возле плиты Сухаря. Томился Терентий, размышляя так. И другое он видел и чувствовал — как далек Сухарь от них с Родькой, как далеки они душевно от его судьбы, от его мыслей. Согласится ли он изменить свою жизнь, может ли решиться он, дремучая душа, на это?

Родькина ступня заживала быстро. Когда стаял снег, открыв серый ягель и прошлогоднюю вылинявшую траву на поляне перед избой, Родька стал ходить на рыбалку самостоятельно далеко вверх по реке.

В путь готовились основательно. Ремонтировали старые, невесть кем еще оставленные на чердаке энцефалитки, несколько рудных мешков пошло на ремонт рюкзаков. Шили берестяные стельки для сапог, сушили рыбу. Выделывали шкурки. В начале июня оставили зимовье, выйдя в путь, когда в лесу был еще снег.

На подходе к деревне, у озерца, под самыми кедрами однорукий, старообразный мужик гнал самогонку, к небу поднимался синий дымок.

— Угощайся, — просто сказал мужик подошедшему Терентию и, дружелюбно поглядывая хитрыми глазами, протянул ему в узластой длинной руке пол-литровую банку с мутной жидкостью на донышке. — У меня он подходячий… Пей на здоровье…

— А что, деревня большая ваша? — поинтересовался Терентий, переведя дыхание…

— Дворов двести будет, не все еще застроились. Лесорубов в запрошлом году понаехало, однако, тьма…

— А ты раненько за дело взялся.

— Севка на свадьбу заказал, два ста стаканов… А кого тебе надо у нас? — спросил он.

— Магазин, хлеба купить, сахару, чаю…

— А сам-то геолух, — спросил мужик, оглядывая Терентия, и, не дожидаясь ответа, предложил: — Ну иди, иди с богом. Скоро продмаг откроют, — он перелил из медного тазика новую порцию сырья. — Иди…

Тут же от озерца за леском, вдоль дороги, пошла деревенская улица с маленькими, синеющими в утренней дымке избами, в окнах которых перегорала заря. А с дальнего конца деревни уже слышен был стук топоров. «Сосну, видно, окаривают», — подумал Терентий.

На обочинах стояли лесовозы, трелевочные тракторы и вагончик-будка. Из-за того сооружения, которое он принял за колодец, вышли две нелюбопытные собаки и не спеша потрусили по дороге. Над рекой нависли накаты окоренной сосны. По деревне бродил крепкий запах живицы и сопревшей коры. Много было поставлено в деревне новых срубов.

У забора стояла молодая женщина в платье цвета рябины. Терентий улыбнулся ей, но она отвернулась и пошла в избу. «Не узнала меня, — он остановился. — Конечно же это Майя. Неужели я так изменился, — подумал он, тронув рукою густой волос отросшей бороды, и медленно пошел дальше. — Не ожидает меня увидеть, это скорее всего…» И ему стало страшно идти за ней.

Помнил Терентий, как встретились они через два года после расставания. В неказистой избенке для свиданий прожили они с Майей трое положенных суток. Радовалась она его улыбке, когда он разглядывал фотографии сына Ярошки, привезенные ею из Ленинграда.

— Яроша с матерью твоей остался, — сказала она тогда. — Наталья Николаевна души не чает в нем…

Терентий внешне почти совсем не изменился, и вместе с тем Майя уловила незнакомые ей прежде интонации в его голосе, властные, жесткие. «Он не тот уже мечтательный и стеснительный мальчик-студент, каким знала и любила его на Камчатке, — думала она, слушая его рассказы о нынешней жизни. И все же резко переменившийся внешне Терентий ей по-прежнему нравился, так же хотелось его ласки, так же волновалось ее сердце и радовалось ему. Все искрометные три денька с лица ее не сходила знакомая ему счастливая блаженная улыбка.

В Майе он не заметил сильных перемен, стала она лишь как-то мягче в движениях, женственнее. Он подумал, что не только здесь, в темном, забытом добрыми людьми углу таежном, но и там, в громадном городе, она не потеряется и среди тысяч красавиц. Подумав так, он устрашился мысли о ее нынешнем одиночестве, ревность засвербила душу.

— Хахали тебя там атакуют? — спросил он жестко, а она улыбнулась в ответ.

— Родной мой, Терешка, рожу я тебе после этих наших ночек еще одного Ярошку, ты уж не сомневайся. Куда ж я без тебя…

— Зачем же Ярошку, давай уж Павлушку… Майка-а-а! — закричал он, поднял на руки и, прижав к себе, целовал под ее счастливый смех.

Все, что с ней было в эти годы, он знал из писем. Поздней осенью, как только оказался он в Сибири на лесоповале, написал матери, чтоб забрала Майю с Камчатки. В январе Наталья Николаевна уже встретила невестку в Ленинграде, а в марте та родила Терентию Ярослава. Из Магаданского пединститута Майя перевелась в Ленинградский и училась, как и прежде, на заочном отделении, устроившись ради сына воспитательницей в детсад…

И хотелось тогда Терентию верить, что не из сострадания к попавшему в беду, не из-за сына переехала Майя в Ленинград, хотелось думать, что все еще любит его Майя, значит, и верит… Тогда и рассказал ей о дипломных своих исследованиях и мечте, передал ей сделанные за два года записи. Тогда же и понял, что тронули ее и взволнованный рассказ, и мечта его. Почуял Терентий сердцем, что нет у нее бабьей жалости, видит она в нем не жалкого и сломленного, но сильного мужика…

«Вот откуда эти властные его интонации и уверенность», — радовалась она. А ведь поначалу вздумалось, что от нового влияния, от очерствения души и озлобления. А сейчас готова была вся быть в его власти. Оказалось, не только лесоповальное дело и новую лексику изучал ее Тереша, еще и свою мечту приближал…