Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

— Вставай, Родька, — позвал он, — тут такое творится!

Родька пошевелился. Приподнялся на локтях, втянул носом пряные запахи.

— Сухарь-то! Кулинар, оказывается, — удивился Терентий. — Ты чего ж не ушел, Сухарь, аль одиночества боишься?

Сухарь, не обращая на них внимания и уставившись в шкварчившую сковороду, заметил:

— Мой пахан был шефом в этом деле, князьям готовил… Не ушел, потому половодье на дворе, скоро весь лес зальет…

— Тогда день добрый, Сухарь, коли так, — сказал Родька, кряхтя и потягиваясь, — значит, ты не совсем пропащий, раз дело хорошее знаешь, а уйти всегда можешь, за полу тебя не держат…

— Здоровы и вы, — уже без эмоций в голосе сказал Сухарь. — Какое это дело… Вот если б было у меня свое заведение. Ну хоть маленький кабачок, — с тоской, мечтательно протянул Сухарь. — Отбою бы не было от желающих вкусно покушать.

— А что, твой старик в самом деле шефом был? — поинтересовался Родька. — Без вранья?

— Без дураков… А сейчас бы, к примеру, я его в удовольствие одно задавил бы. Только кадычина шваркнул бы меж ладошек. Поди, не помер на вольготной житухе. Так бы взял за глотку и «рррасс»… и с памяти вон…

— За что так-то? — удивился Родька.

Сухарь, заскрипев зубами, встал и хмуро оглядел комнату по углам, словно отыскивая там обидчика своего, старика. Лицо его стало угрюмым и плоским. Заметив перед собой присмиревших Терентия и Родьку, он вдруг грубо выругался и неожиданно ухмыльнулся.

— Ишь, хвосты-то поприжали, огольцы… А твое-то какое такое дело, сопля, до моей жисти? — спросил он и, не ожидая ответа, отвернул глаза от света и по-прежнему стоял у плиты непроницаемый, только сгорбившийся и будто постаревший на глазах человек.

«Старик совсем!» — впервые за все время общения с ним подумал Терентий, глядя на сутулившиеся Колькины плечи.

Сухарь сдвинул с конфорки сковороду, надвинул на место кольца, потом бросил все как есть и шагнул к двери.

— Идите мойтесь, баня простынет, мужики, — сказал он, отворяя дверь, — чертова жизнь… эх… — услышали они тяжелый его вздох. На его лице, мелькнувшем при дневном свете в сенцах, Терентий как будто заметил даже слезы. «И от злости бывают слезы», — подумал он. Дверь захлопнулась. Стало тихо. Во дворе послышались тяжелые Сухаревы шаги и поскуливание приблудного черного пса.

— Дела-а-а, — нарушил тишину Родька. — Вот так житуха-бытуха, — добавил он, раскрыв рот. — Даже аппетиту нету…

— Накормил нас от души Сухарь…

— Пошли в баньку, Тереха, — предложил Родька.

В предбаннике было душно, угарно. Пахло прелой древесиной. Баня была отменная. Просторная, рубленная из толстых сосновых бревен. Полок выстлан кедровыми плахами. У дверей в углу — каменка с вмурованным над топкой котлом для нагрева воды. У окна под крышками кадушки с холодной водой и корыто, глубокое и большое, на ножках. На гвоздях в предбаннике веники из березовых веток вперемешку с пихтовыми.

— Ух, хорошо, — задыхаясь от жара, засмеялся Родька. — До чего душевная обстановка, пропаримся до мозгов, всю хворобу выбьем. — Родька плюхнул ковшичек воды на каменку. Снизу поднялись клубы пара. Пар расползался, густо жался к стенам. — А больше я в Белозерских банях мылся, это недалеко от дома моего, да ты знаешь их, у Сытного рынка. По два-три часа из парилки не вылазил. Батя меня приучил, он тоже любитель парка. Шляпу на голову с наушниками натянешь, на руки перчатки, чтоб не жгло, и давай, понеслась душа в рай… Только кричишь: «Подбрось-ка там, грамм двести пийсят!» А там уже кто-нибудь за ковшик хватается, а ты ему поясняешь, орешь: «Да не холодной воды-то, горячей наливай, дурья башка!» Из духовки густой голубой пар выпахивает. А ты хлещешь себя по спине. Другие, бывает, не выдерживают моего парка, тут и совсем весело на душе становится, — Родька блаженно улыбался, нахлестывая себя, исчезая время от времени в клубах пара.

Терентий распластался в просторном рубленом корыте, утонув в мутноватом зелье, приготовленном Колькой. Он захмелел от тепла и пряных запахов раскаленного воздуха. Ошпаренный кипятком, Родькин веник разбух и засочил хвойной прелью и нежной березовой сладостью. Заботы исчезли, вспомнилась Майя, показалось даже, что она рядом…

— Счастье-то какое, Тереха, — закричал Родька в изнеможении, — и нога почти что прошла, не чую боли больше.

— Конечно, счастье, Родя. Да уж коль нам прятаться по углам придется, даже в твоей парилке Белозерской быть настороже, что это за счастье?..

— Ну вот. Весь кайф сбил, — расстроившись, Родька опустил веник на колени, схватил кадку с холодной водой и окатился. — Да, — согласился он, — это счастье хреновое…

— А что ж делать-то нам, Родя?

— Слушай, — осенило Родьку, — а ведь ты говорил насчет денежного дела… Ну помнишь? Так ведь надо с Сухарем переговорить?

Разнеженные, пили после баньки брусничный морс.

Много еще вкусных вещей припасли охотники, геологи в кладовке под рыжей скалой, в ледничке: соления, маринованные, сухие грибы, варенья из черной и красной смородины, брусники и жимолости, канистру подсолнечного масла, бочку соленого хариуса, сушеный картофель в целлофановом мешке, капусту сухую и квашеную, и даже балыки вяленого тайменя и копченой изюбрятины.

Сев к столу, Родька торопливо хлебал щи. «Плохо мы жили эти годы», — думал Терентий и как бы заглядывал в прошлую жизнь будто сторонний наблюдатель. Ему, нынешнему Терентию, показалось все это настолько глупым и жалким делом, что он чуть не завыл от тоски. И это всего несколько дней свободы. «Видно, Родька еще не вырвался из колонии, из прежней своей житухи-бытухи. Не чувствует Родька и вкуса душистых щей, гложет их залпом, как в столовке колонии. Вон как кишку набивает».

— Ты куда гонишь, Родька? От столовки не сбежать? — спрашивает он. — А… Родь?

Тот замирает. Ложка останавливается на полпути ко рту.

— Вот так раз! — хохочет Родька. — И в самом деле, там я еще…

— Щи-то вкусные?

— И в самом деле, вкуса не почуял. Отменные, Тереха, — смущенно говорит Родька и доедает остатки медленно, смакуя каждую ложку.

Дверь заскрипела. Поцарапав когтями дверь в горницу, просунул морду пес. Посмотрев на людей, сидевших за столом, он вошел внутрь, понюхал пол возле печки и, покрутившись, лег около дров, не сводя с них глаз.

Терентий слил в чугунок остатки щей, накрошил туда сухарей, поставил еду перед носом пса. Через несколько минут тот вытащил перепачканную морду из посудины, облизнулся, почесал лапой мокрый нос, улыбнулся. Увидев, что на него смотрят, тихо заскулил и благодарно покачал головой.

Терентий с Родькой удивленно молчали. Тогда пес, закусив в пасти чугунок, поднес его к столу и поставил на скамью рядом с ними.