Илья Девин - Трава-мурава

— Погоди, милушка, — перебил дед Туча — Я понимаю, ты желаешь только добра моему внуку. И я согласен с тобой, пусть на офицера выучится, пусть поедет. Слышишь, Яшка? Как скажет Анна Петровна — так и делай!..

— Нет, нет, никуда я не поеду. Не оставлю тебя, — крикнул вдруг Яша, подхватив с лавки шапку, побежал на улицу, словно его прямо сейчас собрались отправлять на учебу.

Аня вышла следом, простившись со стариком. Яша бежал по улице к школе.

«Наверное, у них эта репетиция», — подумала Аня.

Спектакль, который репетировался в школе под руководством «режиссера» Валентины Ивановны, должен был показываться накануне пасхи, потому что это был антирелигиозный спектакль под названием «Паутина». В нем показывалось, как попы и религиозные фанатики опутали одну хорошую женщину, завлекли ее в свои церковные сети, из-за чего эта хорошая несчастная женщина лишилась семьи и в конце концов покончила с собой.

Спектакль должен был получиться острым и поучительным, так как Валентина Ивановна сама исполняла роль этой несчастной женщины. Но опасение вызывал Семка Кержаев, который исполнял роль попа, — так в одном особенно трогательном месте, где Семка-поп должен был окончательно увлечь несчастную женщину в свои религиозные сети, он, Семка, сколько ему ни толковала Валентина Ивановна, отклонялся от роли: он, во-первых, норовил обнять ее, а во-вторых, называл Валентиновной и говорил совсем не то, что надо было.

Валентина Ивановна сердилась, грозила прогнать Семку, исключить из спектакля, а на роль попа пригласить самого Аверяскина Ивана Филипповича, так как он горит желанием принять участие в том спектакле. И на некоторое время Семка делался послушным «артистом».

До пасхи оставалось три дня, и весть о том, что в школе готовится «пасхальное» представление, в котором будут изображать «наших богомолок», облетела и взбудоражила Урань. Впрочем, это могло только казаться самой Валентине Ивановне, с головой ушедшей в свой спектакль, да еще Ане, которая никогда не видела, как готовится сельский человек к этому православному весеннему празднику. О том, что есть такой праздник, Аня и раньше слышала, но чтобы его ждать, как Первое мая, чтобы готовиться к нему, — нет, про это Аня не знала. А тут вон что творится!

Бабы таскают воду для стирки и для мытья окон, стен и полов, выбивают пыль из половиков, одеял и подушек, пуская по весеннему ветру легкие, еле заметные облачка. Везде суета, беготня, стук ворот раздается веселой праздничной хлопушкой на всю улицу.

Готовится к пасхе и Цямкаиха. Хотя у них в избе и так чисто — как-никак, а медпункт все-таки! — но ведь дела, если особенно захочешь, найти всегда найдешь. Кроме того, на дворе вон что делается! — всю зиму, как и раньше, Цямкаиха хлестала помои и всякий мусор прямо с крыльца, и такая гора ледяная получилась!.. А вот теперь, как тепло-то стало, и поплыло все. И ничего бы вроде такого необычного нет в этом, всегда так во всей Урани делается, но вот Аня забегала, заволновалась: ой, нельзя! Ой, антисанитария! Ой, зараза!.. А какая такая зараза, если всю жизнь так люди делают и живут?

— Да ведь колодец рядом, Анна-бабай! — убеждает Аня. — А ведь все это попадает в питьевую воду!

— Ничего вроде бы не бывало, не заметно… — слабо защищается Цямкаиха.

— Да как же незаметно! То и дело у всех животы болят. Вчера двое было, сегодня вон Федька прибегал…

Правда, это есть, это уж всегда так: весной животами люди маются… И парнишка Федька прибегал, правда, к сестренке своей Аню звал: «Помирает от живота, помогите, Анна Петровна!..»

— А почему? — продолжает Аня воспитывать Цямкаиху. — Потому что в колодцы попадает всякая грязь, всякие нечистоты, а люди пьют воду некипяченой.

Впрочем, Аня это же самое не устает говорить при каждом удобном случае, а вчера в сельсовете учинила настоящий скандал: надо провести генеральную уборку всего села, это раз, а второе — везде расклеить печатные объявления о том, чтобы люди пили только кипяченую воду.

— Ладно, — отмахивается Аверяскин, — после пасхи.

— Да вам-то что до пасхи, Иван Филиппович!

— Вы, Анна Петровна, мне не шейте, я говорю про антирелигиозное мероприятие!..

«Не шейте… — думает Аня. — Вот грубиян-то…»

Вечер. Аня разложила на столе лист бумаги, который дал ей Иван Иванович Сатин, и выводит кривыми красными буквами «Санбюллетень». Заголовок выглядит внушительно и строго, и Аня уже представляет, как люди будут останавливаться и читать о необходимости пить только кипяченую воду и уничтожать мух — разносчиков заразы…

Уставшая за день Цямкаиха сидит рядом, вяжет носочек для Витеньки, который сейчас «проживает» в семье Пивкиных, поверх очков посматривает на Анину работу и уважительно качает головой.

— И сколько же этот Аверяскин еще командовать будет у нас? — спрашивает Аня. Конечно, она не ждет ответа, это в ней еще не остыл гнев. — Это ведь надо!.. Такой грубиян!..

— Грубиян, — соглашается Цямкаиха.

— И все ему с рук сходит!

— Сходит, девонька, сходит…

— Но я это так не оставлю! — грозит Аня, выводя мягкий знак в конце заголовка. — Так нельзя.

— Нельзя, нельзя…

— И чего он там делает, на этом спектакле? Вроде бы у него нет там роли. Да и странно было бы, правда, Анна-бабай?

— Чего?

— Да если бы Аверяскин в спектакле участвовал.

— Да, да… Он, правду сказать, раньше-то это дело любил, боевой был парень, все на сцену лез: долой этих, как их…

— Когда это было?

— А давно, до колхозов еще. Тогда эти, как их, синеблузники были…

— Синеблузники… — повторяет Аня. Она об этом что-то слышала, но время это кажется ей таким далеким, таким древним!..

— А вот этот спектакль, доченька, чего-то бабы болтают, будто нашу Проску будут представлять. Правда — нет?

— Зачем же Проску? — смеется Аня. — Это антирелигиозная постановка.

— Ага, — соглашается Цямкаиха. — Постановка… Ну я так и думала… — Помолчала. — Вот тут как-то недавно гостья ко мне приходила…

— Гостья?

— Ну. Вроде как христарадницей прикинулась, а вышло, что на церковь деньги ходит собирает.

— Правда? — удивилась Аня.

— Ну, это бывает, — спокойно сказала Цямка. — Да вот только чего хочу сказать… Присмотрелась я к гостье-то, да и узнала — Фроська! Ну, она сначала вроде отпирается, да ведь я еще не без глаз, не без памяти. Видит, деваться некуда, призналась. Прости, говорит, Анна. Нам, мол, уже о смерти думать пора пришла, чего старое время вспоминать, старые раны тревожить… А что я в ней растревожила? Вот она меня тревожила… — Цямкаиха тяжело вздохнула и помолчала с минуту. Потом: — Пошлет, бывало, покойный отец, царство ему небесное, работать к купцу Кабулу, а ноги мои не идут в его дом, и все, да куда денешься, идти надо… А у Кабула нас, молодых девок вроде меня, работало человек десять, работали поденно: кто на полях, кто в лавках. Лавок у него было не меньше пяти. Девушками-то мы были все молодыми да красивыми. А Кабул — такой пес… так и пялил на нас глаза, а чуть чего — и не пропустит… А дочь его, Фрося, на лицо была неказиста, а характером така зловредна — спасу нет. Это ей не понравится, то плохо. Прямо живьем съедала… Отец как-то и говорит ей: «Некрасивая ты у меня дочка, да еще злая очень. Кто тебя такую замуж возьмет?!» Не удержалась я тогда от смеха да и прыснула. Ой, батюшки! Как схватит Фрося какой-то шкалик да как в меня пустит — дринь! — только брызги посыпались. А в том-то шкалике, оказывается, кислота какая-то была ядовитая, ногу-то тут вот мне так и прожгло. Что делать? А нечего делать, доченька. К доктору сходила, он мне смазал ногу-то да расспросил, как дело было. Ну, я рассказываю, а он только головой качает: «Нет у нас управы на Кабулов таких, да, может, не за горами время…» Так вот сказал, и слова эти мне в душу запали. А Кабул?.. «Счастье твое, — говорит, — что кислота не попала тебе на рожу… Спасибо скажи Фроське, что промахнулась». Видишь как — спасибо скажи!.. А теперь вот она снова появилась откуда-то — ведь сколько лет не слыхать было, не видать… Прощенья просит, виновата, мол, перед тобой, Анна… Хлопочет, чтобы церковь открыли… Ох, жизнь ты людская, — вздохнула Цямкаиха, взяла вязание, и спицы тихонечко запозванивали опять.