Анатолий Землянский - Пульс памяти

Ломик обнадежил, острие его оказалось явно мокрым, но надо было еще копать да копать. В шахту спустилась новая смена, потом спускались еще две и еще, — и я не помню уже, кто из мужиков радостно прокричал наконец со дна, из узкой сырой глубины:

— Вода!

Ведро тут же подняло уже совсем влажный песок, затем — совсем мокрый… А дальше пошла сама долгожданная вода, только густо мутная от глинистых примесей.

Теперь работали внизу по одному и сменялись чаще.

Сменялись просто: опираясь на ворот, становились ногами в ведро и, держась за тросик, опускались вниз.

Некоторые из мужчин не могли опускаться в колодец, боялись, на их долю доставались насмешки, но робеющих все же щадили, резиновые сапоги и брезентовую куртку снова надевал кто-либо из уже побывавших в шахте.

Не раз облекался в эту одежду и отец. Под капюшоном лицо его делалось похожим на женское, особенно, наверное, из-за улыбки, которой он — то молча, а то и с озорным словцом — отвечал на веселые шутки женщин.

— Звезду свою не забудь разглядеть оттуда, — кричала какая-либо из самых бойких. — Говорят, из колодца звезды и днем видны.

— Зачем ему звезда на небе, — слышался другой голос. — У него вон своя, земная рядышком, — показывала говорившая кивком на работавшую тут же мать.

— Земная и незакатная, — подхватывала третья.

— Все вы наши земные и незакатные, — пытался перекричать женщин отец. — Подольше только не закатывайтесь. Ладно?

— Постараемся!..

В переливчатом смехе растворялось скрипенье ворота, ведро и стоящий в нем отец скрывались с глаз, и скоро оттуда, из шахты, раздавалось протяжное, приглушенное глубиной:

— Дав-а-ай!..

Когда ведро вынимали, чтобы вылить мутную воду в отводной ровик, отец, круто запрокинув голову (капли со дна ведра уже не мешали), смотрел из глубины вверх. До отказа натянутый капюшон еще больше затенял его лицо, оно лишь слабо и чуть расплывчато яснелось, но зато отчетливей поблескивали глаза.

Видели ли они оттуда, со дна колодца, звезды на небе?

А если видели, то какая из них чудилась отцу — Его звездой?

И — как она виделась ему?

Не так ли, как он написал в письме к матери? Фотографически точно вижу эти строки на поблекшем блокнотном листке:

«…Ясного на земле завсегда больше. Быть тому, думаю, и дальше. Только надобно в то верить и стоять за то…»

На пересадочной станции, помня о просьбе майора Кривени, я подошел к полуовальному окошечку в воинском зале. Но из-за стекла, из глубины комендантской дежурки ко мне поднялось совсем другое лицо: округло-розовощекое, молодое, с серыми глазами. Да я и по звездочкам на погонах уже определил, что это не Кривеня.

— Майора Кривеню? — переспросили лейтенантские пухлые губы. — Он только что ушел. Сменился. Может, даже еще в зале или на перроне. С женой и ребенком. Посмотрите, пожалуйста…

Я решил не искать коменданта. Тем более что был он не один. «Зачем, — подумалось мне, — опять появляться на глазах у человека, которому твое лицо совсем не по-радостному запомнилось?» И я пошел из зала на площадь.

И у самого выхода из вокзала увидел майора Кривеню. Он только что расплатился с продавщицей мороженого и, подняв голову, встретился с моим взглядом. Нас разделяло с десяток метров, но Кривеня, почудилось мне, сумел «втиснуть» их в один шаг — так быстро оказался он возле меня. Подал руку, но вместо «здравствуйте» спросил:

— Нашли?

— Нашел.

— Как хорошо!.. То есть… Извините… — смутился он, спеша замять неловкость. — Галя, Андрейка, — громко позвал Кривеня недоуменно смотревших на нас от лотка мороженщицы женщину и лет пяти малыша, — идите сюда. — А сам, не отпуская мою руку, тянул меня навстречу им. И все повторял: — Нашли, значит… Нашли…

И опять у него вырвалось:

— Как хорошо!

— Что — хорошо? — спросила, неуверенно улыбаясь, женщина.

— Познакомьтесь. Это, помнишь… я говорил тебе… Курсант… Был курсантом… А теперь… вот… Могилу отца разыскивал…

— Помню. — Женщина подала руку. Улыбка сошла с ее смуглого лица, и все на нем — глаза, губы, выгнутость бровей — стало лучиться любопытством.

— Нашли, значит, — в который раз произнес Кривеня. — Это еще одна радость у меня сегодня. Почему еще одна? — тут же спохватился он. — Понимаете?.. Врачи мне вроде бы отпускную выдали. Нет, говорят, у тебя ничего. Здоров… А я ведь по кое-каким признакам догадывался: о раке речь шла.

Жена с участливым пониманием смотрела на него и не перебивала.

Кривеня же продолжал говорить:

— И на радостях собрались мы в кино. Всем своим маленьким гарнизоном. Хотите с нами? А потом поужинаем вместе. Живем мы рядышком…

Большая, долго и тяжко жданная радость плескалась в каждом слове Кривени, ее конечно же не умалил мой отказ, и радость понесла их всех троих от меня в свой мир.

В мир, где только что кончились мучительные тревоги и опасения.

Что может быть огромнее этого мира радости?!

Я вернулся к раздумьям о людях и о земле.

Двое взрослых уходили от меня, ведя за руки третьего. Неуклюже держа мороженое, косолапя и спотыкаясь, этот третий то и дело оглядывался, а потом вдруг заинтересовался небом. Запрокинутая голова Андрейки почти свесилась на спину, он забыл о мороженом, стал еще больше спотыкаться и косолапить, но все смотрел и смотрел вверх. И только один он знал, что виделось ему в безоблачной вышине.

А виделся ему, конечно, тоже необъятный мир. Его собственный…

Таким я и потерял Андрейку из виду. А вместе с ним и обоих взрослых, что вели его.

…До отхода моего поезда оставалось еще несколько часов, и я бесцельно, неосознанно побрел от вокзала в сторону знакомого уже мне моста.

«Почему ты идешь именно в эту сторону?» — стучало где-то в сознании слабыми молоточками, но я не слышал их, а все ускорял шаг. И, лишь пройдя мост, сообразил, что иду к цветочницам.

Что влекло меня туда? Любопытство? Желание убить время? Нет. Была в том какая-то механическая заданность, и я сначала удивился ей, но быстро понял самого себя: все это время (уже почти двое суток) во мне не остывала обида.

Она и вела меня.

Перекрасилась в простое любопытство, сбросила одежду строгости и — вела.

А едва я увидел знакомое лицо, обида спряталась совсем, и ничто не заняло ее места.

С этим мгновенно образовавшимся вакуумом, ставшим как бы маленькой пустынькой во мне, я и подошел к молодой цветочнице. Она не узнала меня и так же, как и тогда, протянула навстречу букетик:

— Гвоздики… Хотите гвоздики?

И вдруг пустыньку мою до краев заполнило опять. Я решил купить у девушки букетик и тут же, при ней, проверить, не сшиты ли и эти притихшие соцветия ниткой…

Загорелая рука с красивым локтевым изгибом замерла перед моими глазами, я отчетливо видел два пальчика, державших букетик, и чернильные строчки между ними: цветы и на этот раз были завернуты в листок из школьной тетради.