Анатолий Землянский - Пульс памяти

Для майора Кривени… Для Игната… Для Кордамонова… Для деда Даметыча…

Для оставшегося в моей памяти безымянным здоровяка учителя…

Для Гужилина, наконец…

За окном вагона промелькнула дачная платформа, с нее по ступенькам сходили двое влюбленных. Рука девушки в руке юноши… Припав к стеклу, я видел их дольше, чем женщину с вихрастым мальчиком, — влюбленные уходили от платформы в поле, навстречу ветру, зелени и золоту, под покров предвечернего неба. Вот сцепленные руки их стали плавно раскачиваться, шаг замедлился…

Им было хорошо.

А когда влюбленным хорошо, они хотят, чтобы дорога была длиннее, и уже одно это желание — бесконечность.

Сколь же должен быть велик мир, в котором бесконечность — только частица его!..

Под небом нет ничего огромнее.

И когда неоправданно убивают человека, то губят тем самым больше, чем просто жизнь. Губят огромный и неповторимо живой мир.

Мне тут же опять выкликнулось из того, давнего, — с переправы на Северном Донце (выкликнулось через сознание Василия):

«…Это лицо уже не оживет?.. Ужасно, ужасно… Верните глазам их осмысленность, оживите умирающие миры!..»

И добавилось — уже явственной радостью, что словно бы вдруг хлынула в меня через оконное стекло:

«…Посмотрите, как хорошо под небом, когда на земле не бесчинствует смерть!..»

Это родилось как-то само собой, просто и естественно — и все из той же думы моей об отце.

И об огромности мира человеческого…

Невдалеке, на взгорке, увидел я из окна, приютилось селеньице. Из-за крыши старенькой хаты вынырнул в небо колодезный журавль. И снова скрылся. Черпают воду. Сейчас студеная струя выплеснется из бадейки в ведро… Вот: вскинулся и, поколебавшись, замер журавль. Воды набрали. Кто-то, невидимый для меня, пошел от колодца с ведрами.

Пошел к своему дому, в свой мир, зачерпнув эту микроскопическую малость одного из земных благ.

Больше ему пока не нужно.

И высится над старенькой хатой веселый журавль, красиво спокойный и словно бы чуточку довольный собой.

А с бадейки, мысленно видел я, падают и падают обратно вниз, в глубинную прохладу колодца, — капли, капли, капли…

Поезд отдаляется, и журавль на глазах теряет себя в пространстве. И вот он уже не над крышей хаты, а в стороне от нее… Вот и крыши не видно, журавль теперь просто в воздухе, и кажется, что это не даль, не увеличивающееся расстояние, а именно воздух поглощает его и уносит из поля зрения.

Сколько раз видели это люди, но всегда иначе — и по-новому! — запоминали свои расставания с такими вот родными вешками и символами.

«Журавель вдалеке — что платок в руке…»

Это выплыло из-за вагонного окна как шепот ветра. Выплыло голосом матери. И мне осталось лишь подивиться, как это было кстати для той минуты.

Если есть в поезде кто-либо из жителей этого селеньица, думалось мне, он, наверное, смотрит и смотрит туда, где только что были видны крыши, а теперь вот, бессильно споря с небом, неясно темнеет под ним острый угол журавля.

Или это высоко вскинутая рука с платком?..

В огромности земного пространства — огромность и высокость человеческого чувства.

Волнующая боль и нежность расставания…

Смотрит сейчас пассажир (если он есть в поезде) на эту родную для себя вешку-символ и, сам того не замечая, наполняет себя до краев теплой, размягчающей грустью.

И нигде, никогда не прольет даже каплю ее.

Предстоит ему возвращение или не предстоит — все сохранится в душе по-доброму. Как сохраняется в колодце чистая вода — пока живы там неутомимые ключи.

В ком не живут памятные журавли да крыши!

Я тоже помню свои вехи и символы, точно знаю и место и миг, когда они, встречая возвратившихся, выплывают из сини манящими точками…

Они, знал я, выплывут мне навстречу и завтра, когда я пойду со станции домой. Будут это и крыши, и деревья… И, конечно, такой же вот колодезный журавль…

Такой же?..

О нет и нет!

Он только внешне, да еще названием своим похож на тот, незнакомый мне — над незнакомой крышей. А в остальном это — не просто вешка. Это тоже страничка из жизни отца.

Еще одна из тех, что уже перелистал.

Опять сверкнула искра кресала… Или — словно б опустился необычный журавль в необычный колодец — и вот еще раз зачерпнуто бадейкой из бездонностей памяти.

Из колодца — и о колодце же…

Одним весенним утром послала меня мать по воду, но я вернулся с пустыми ведрами. В колодец, где-то на середине его глубины, едва ли не из всех щелей сруба низвергалась мутно-сизая вода. Грунтовые потоки, оказалось, размыли на этом уровне глинистый пласт и испортили колодец. Струи их были такими сильными, что бадейка, которую я все же решил опустить, наполнилась до краев, так и не коснувшись воды внизу.

— Большую хлопотность подарила нам веснушка, — покачала головой мать.

— Да, подарочек дорогой, — отозвался отец, глянув на ведра, и кольнул меня усмешкой, не без лукавинки: — Ты, конечно, проверил: и все другие колодцы залило?

— Не, не проверил, — выпалил я, не уловив лукавства.

— Так, может, проверишь?..

Пока я ходил за водой к другому колодцу, отец успел созвать мужчин. Пришли и женщины. Испорченный колодец зарывали.

А летом, облюбовав место получше, рыли новый. Тот, который жив своими ключами и сейчас.

И жив он не только ключами. Потемневшие венцы уходящего вглубь сруба — это тоже жизнь колодца, они — как четыре колонки строк в его биографии.

А заодно — и в биографии моего отца…

Подумал я об этом — и хлынуло, наплыло из дней тех: растет невдалеке от нашего дома гора выброшенной лопатами земли. Всех цветов она: от черной, с переходом в пепельные тона, до кирпично-красной и песчано-сизой, местами с фиолетовыми и синими вкраплениями. На полсела бабий гомон, и лишь изредка — как команда или остережение — мужской голос.

А в небольшом отдалении — шарканье пилы и мягкий перестук топоров: плотники собирают дубовый сруб.

Но самое главное и самое трудное — рытье шахты. Когда дойдешь до водоносного пласта! Скоро ль, замокрев, грунт уступит наконец и лопата, извлекая его, приятно зачмокает, будто заговорит с проклюнувшейся водой?

Скоро ли?..

Вода появилась не скоро. Тросик по желобу ролика все скользил и скользил вниз-вверх, вытаскивая из глубины большое ведро с песком.

День рытья… второй… третий…

Стоявшие у во́рота мужчины озабоченно переговаривались с теми, что были там, на дне котлована.

— Больно сухой грунт идет, — кричали, опираясь рукой на ворот, сверху. — Может, ломиком прощупать?

— Давайте ломик, — доносилось, похожее на эхо, снизу.

Пока вгоняли ломик, там и там царило беспокойное молчание. «Неужели просчет? Хитрый водоносный пласт где-то коварно вильнул в сторону — и покатилась подземная речечка мимо… Сколько же теперь еще рыть? Да и будет ли вода в этом месте?..»