Анатолий Землянский - Пульс памяти

Поезд увозил меня от отцовской могилы к родному дому, и я чувствовал, что теперь вся земля моей Родины так же дорога мне, как и крохотный пятачок, на котором этот дом стоял.

Отвоеванная, живая, с самым здоровым пульсом на всей планете, приговоренная чужой злобой и завистью на периодические муки кровопролитий, земля эта спокойно, благословенно, как выздоравливающий богатырь, лежала в ясности своего дня. В ней не было ничего ослепительного и ничего оглушающего. И потому дела ее сыновей, не раз поднимавшихся защитить ее от врага, никогда не были ни ослеплением, ни глухотой. Вело их зрячее и чуткое сердце. Живя и падая, они поднимали: своих сыновей, а те, становясь мужами, поднимали своих.

«Так было, так будет», — проясненно думалось мне.

И еще мне думалось, что это и есть соединенная энергия поколений…

Стучали на стыках стального пути колеса.

«Так было. Так будет…»

Поезд нес меня по жизни, сохраненной теми, кто-смертью попрал смерть.

По узенькому коридору вагона, из дальнего конца его, шла маленькая девочка с бантами в волосах. Ее светло-голубые глаза были бездоннее неба, а улыбка — яснее самого погожего утра, и я еще раз подумал о том, что нет на земле пространств, равных пространствам, заключенным в человеке. Весь вопрос только в том, что мы сами сеем на этих пространствах. Каким ветрам позволяем разгуляться до смерчей, а какие порывы подавляем…

Из-за покачиваний вагона девочка шла неровно, опираясь растопыренными ручонками то об одну, то о другую стену коридорчика. «Не так ли, — подумал я, — ходит порою по планете человек?..»

Я ехал еще ночь и день. Попутчицами моими были две пожилые женщины, такие же молчаливые, как и лежавшие на столике гвоздики. Казалось, что за всю дорогу женщины не произнесли ни звука. Но все же мне предстояло услышать голос одной из них. Едва я, дождавшись своего разъезда, спрыгнул с подножки на землю, как из открытого окна вагона раздались обращенные ко мне слова:

— Гражданин военный!..

Я поднял голову и увидел одну из своих попутчиц.

— Вы забыли цветы.

И я вдруг, чего-то боясь, почти крикнул им:

— Оставьте гвоздики. Оставьте! Пусть едут.

Женщина недоуменно пожала плечами и отошла от окна.

Я стоял на родном полустанке, не веря в сложившуюся на моих глазах причудливость обстоятельств.

Вечерело. Вблизи от меня и далеко окрест виделось все знакомое, веяло запахами истомленной в зное травы, с ними спорили сквозные струи хвойного настоя, но все это сразу таяло и растворялось в дыхании ближних нив, едва его приносила с собой новая тепловая волна.

Какой запах становился сильней, туда и манили веером расходившиеся от полустанка стежки. Но меня тоскующе ждала одна — стежка, ведшая к родимому дому.

Лугом, полем, лесом и опять лугом и полем…

Путь, обратный тому, который проделали мои отец и мать, когда бежали на полустанок к Василию.

И я пошел по этой стежке, нетерпеливо думая о том, что вот-вот пройду мимо того места, где из рук обессилевшего отца выпала буханка хлеба.

Где-то вон там — узнал я впереди себя зеленую пологость — скатилась буханка с бугорка в траву. И за ней не потянулись руки. Были на обреченно скупом счету секунды, мгновения, и хлипко, на пределе, билось загнанное дыхание.

Горячее, болезненно громкое и частое, оно вдруг коснулось меня.

Коснулось из прошлого — как живое.

Человека нет, а дыхание его живет.

Живет порывом легкого ветра над полем, частичкой воздуха над землей.

И кровно родному слуху оно всегда доступно.

Круг моих раздумий, волнений и воспоминаний замыкался: я шел по отчей земле, отчей тропой, к отчему дому. Шел из печального прошлого, из того необжитого прошлого, в котором безвременно завершился путь моего отца. И выходило, что шел я не только к отчему дому, но из отчего далека.

И шелестело мне оттуда отцовой страничкой письма:

«…Земля и тут, сын, добрая, как наша. Только б силу рукам да старание. Накормит досыта. Но счас ее, окромя всего, охранить еще надобно, оберечь. Забота-заботушка. И, думаю, сдюжат наши люди, никто, гляжу я тут, не засунул руки в печурки. От рани допоздна — без розгибу, в поле да в поле. А, знать, и хлебу быть…»

Потом — строки к матери из госпиталя. Уже из Кукотина:

«…А тут хоть и песчано местами, да родит, сказывают местные, не худо…»

Всю землю он любил, как свою родную. И верил в нее.

…Позади меня стучали колеса уходившего поезда. «Что отзывается их бегу? — подумал я. — Металл? Или это просто дорожное эхо, детище людской жажды видеть и знать бел свет?»

Мне показалось вдруг, что это отзываются сердца погибших, радуясь движению и миру на защищенной ими земле.

Вечно биться им в ритме жизни живущих, в их радостях и печалях, в покое и тревогах!

Только будем, живые, щедрее на память.

«Я только что вернулся из В., с судебного процесса. Вы знаете о нем по газетам. Судили предателей. Полицаев и прочую мразь, сотрудничавшую с фашистами. Вы не бывали на таких процессах? Я был впервые. И что же могу сказать сейчас?

Сказать Вам, что я потрясен как человек, захвачен как журналист и поколеблен во мнении как бывший учитель, мало. Увидев всю наготу человеческого бесстыдства, я сам был нравственно обнажен дочиста. И кажется, по сей день хожу с обжигающим ощущением этой обнаженности. Почему? Скажу откровенно. Я был учителем. Среди подсудимых были люди в возрасте моих бывших учеников. Спрашивается: как же мы, учителя, учили? На какую почву падало слово? В какие резервуары перетекали учительские чувства, страсть, вдохновение? В помойные ямы, которые должны были стать чистилищами, или в пустоты, долженствовавшие обернуться родниками? Мне кажется, слишком часто слово наше, падая на суглинок, не делало его черноземом. А должно было делать. По идее. Что же касается помойных ям и пустот… О чем тут говорить! Родников конечно же должно быть больше.

А на процессе одну за другой вскрывали помойные ямы. И виделись мне судьи ворошителями презловоннейшего содержимого. А я, бывший учитель, был зрителем. Присутствовал при сем… Вот откуда мое ощущение обнаженности перед самим собой.

Думаю, Вы поверите мне, что пишу я об этом не ради самобичевательской исповеди. Не мог я на процессе не думать об этом. Теперь вот не могу не писать.

А может, я преувеличиваю? Дай бог!

И еще я попросил бы у бога — буде он еси на небеси — помочь мне передать в слове то, что довелось испытать в ходе процесса моим нервам, сердцу и удивлению. Уверен, что если не нервам и сердцу, то удивлению Вашему тоже выпадет сейчас немало.