Анатолий Землянский - Пульс памяти

Слушайте же.

Их ввели всех сразу. Всех восьмерых. Описывать лица не стану. Да и не могу. Потому что уже с самых первых минут все мое внимание приковало одно из них. Только одно. Мозг мой начал болезненно набухать, набухать… В нем что-то заметалось, пытаясь вырваться.

Нет, я, кажется, не то пишу. Не так. Наверное, все было проще. У меня кругом пошла голова. И так застучало в висках, что можно было оглохнуть. Будто там с грохотом разбивали замки и двери, выламывали засовы, чтобы немедленно ворваться в тот отсек памяти, где хранился отпечаток с этого лица.

Но замки не поддавались, двери пружинили… Я никак не мог усмирить все вихри и смерчи, что поднялись во мне…

Началось чтение обвинительного заключения. Вперемешку с ударами в висках — имена обвиняемых. Ни одно из них не сказало мне ничего. Но вот от судейского стола скользнуло в зал слово — название железнодорожной станцийки. Оно сразу впилось в меня знакомо и садняще. В висках моих ударило злее, яростнее — и через миг горошинами посыпались на землю все замки, отскочили засовы, повылетели двери. Я вспомнил: путаный хоровод рельсов, будка стрелочника, а на ее пороге, вовсю распахнув дверцу, полицай. Властный вопрос: «Кто?» — и сигнальный выстрел в воздух…

Помните, я рассказывал Вам? Тогда, в поезде? Это тот самый полицай, милостью которого меня вернули в концлагерь.

Словом, я, официальный корреспондент, стал еще и свидетелем. Как говорится, по совместительству.

И знаете, как ухищренно этот тип защищался от моих обвинений? Он, ничтоже сумняшеся, заявил: человек, которого гестапо вернуло из побега в концлагерь, не мог остаться в живых. И потому-де свидетель сей — подставной…

Обратите внимание, как хитроумно построен этот самодельный силлогизм: человек, убегающий из фашистского концлагеря, не остается в живых. Этот человек — жив. Вывод: у него не было побега из концлагеря.

Что скажете?

Говорят, ум человеческий преуспел в науках. Мне кажется, он немало преуспел и в изобретении лжи, лицемерия. Не правда ли?

Но это к слову. Возвращаюсь к рассказу о процессе. Тем более что рассказ этот я уже вплотную подвел к главному для Вас.

Если вы знакомы с газетными сообщениями, то, видимо, обратили внимание на обилие ложных фамилий у подсудимых. Мой «подопечный» имел их пять. Но истинная его фамилия — Жбанков. Вам она ничего не сказала? Впрочем, не такая уж она редкая на Руси, и вы могли попросту не обратить на нее внимания. А между прочим, это один из тех двух братьев Жбанковых, которые обвинялись когда-то в убийстве Рогатнева-старшего. Сами же они считались сгоревшими вместе с охотничьим домиком. Помните, во многих своих письмах ко мне (я только что перечитал их) Вы то и дело возвращались к мучившей Вас неизвестности: убивал молодой Рогатнев братьев Жбанковых или не убивал? То есть сжигал или не сжигал?

Я шлю Вам часть ответа на этот вопрос: убивал. Но убил он только одного Жбанкова. А второй, по имени Тимофей Жбанков (он же впоследствии Бочкин, он же — Пожидь, он же — Носкин, он же — Колчеров), оказался баловнем обстоятельств и уцелел. Вот то место из допроса Жбанкова, которое проливает свет на давнюю трагедию в лесу под Лихими Гарями. Допрос вел судья:

— …Вы, конечно, знали, что вас считали сгоревшим вместе с вашим братом Дмитрием?

— Да, знал.

— Кто же был тем вторым, обгоревший труп которого приняли за ваш труп?

— Случайно встреченный в лесу охотник.

— Каким образом он оказался в охотничьем домике вместе с вашим братом?

— Мы пригласили его туда отдохнуть.

— Кто — мы? Вы и Дмитрий?

— Да.

— Вы пригласили охотника действительно отдохнуть или у вас была другая цель?

— Нам понравилось его ружье.

— Каким путем вы намеревались завладеть чужой вещью?.. Пожимание плечами — не ответ. Прошу вас отвечать.

— Разумеется, насильственным путем.

— Вы собирались убить охотника?

— Да. После усыпления алкоголем.

— Вы убили его?

— Нет. Я сказал брату, что сначала вынесу и спрячу ружье. Брат согласился. Он подал мне еще и ягдташ, посоветовав бросить его подальше от домика, за ручьем.

— Для отвода глаз?

— Да.

— Вы все так и сделали?

— Нет, не успел. Спрятав под валежником ружье, я направился к перелазу через ручей и тут заметил пламя. Тогда я сунул к ружью и ягдташ. А сам побежал к домику.

— Далеко вы были от домика?

— Примерно в километре.

— Что же вы увидели, прибежав к домику?

— Домик горел, но я успел заметить, что на дверях висел замок, а окно было прихлопнуто ставенкой, которую подпирала палка.

— В котором часу это было?

— Около двух ночи.

— Вы попытались спасти брата?

— Я понял, что делать это было уже небезопасно для нас обоих.

— То есть?

— Расследование пожара могло бы навести, на многое другое. А так… Несчастный случай. Оба сгорели.

— Вы так быстро об этом подумали? Или вы были не прочь распорядиться ружьем в одиночку?

— Не скрою, оно мне очень нравилось.

— Что это было за ружье?

— Многозарядное, системы Винчестера.

— Именно это ружье вы продали потом на рынке в Сухиничах?

— Да.

— А ягдташ?

— Из него я взял оказавшиеся там документы, а остальное бросил в омут.

— Кто же, по-вашему, поджег домик?

— Сын убитого Рогатнева.

— Убитого вами и Дмитрием?

— Да.

— Вы утверждаете, что домик поджег сын убитого вами Рогатнева. На каком основании?

— Я видел его в ту ночь… вернее, на рассвете.

— Где?

— Он переходил лесной ручей…

Затем судья допрашивал знакомого нам с Вами отца Валентина.

Вам известно, я лишь однажды видел этого человека. О его необычной жизни знал с Ваших слов. Всего этого, как Вы понимаете, мало, чтобы судить о столь сложных вещах категорически. И я сообщаю Вам лишь то, что видел и слышал.

Обреченная откровенность Жбанкова потрясла его. Он понял, что всю жизнь был убийцей человека, решительно не виноватого перед ним. Разбитый услышанным, отец Валентин вмиг как бы состарился и был, мне казалось, близок к прострации. На голос судьи он встал с трудом, был задумчив, инертен и подавлен. И… признал свою вину. «Если это так, — сказал он, — то я немедленно отрекаюсь от духовного сана и отдаю себя в руки правосудия».

Не скрою, мне было жаль его, но я не мог все же не подумать о том, что этот человек всю жизнь носил в себе не веру, а заблуждение. И в этом его трагедия…»

«Бывает трагической жизнь, а возможна еще и трагедия судьбы, — вспомнилось мне невольно. — Это когда над незаурядной жизнью — бесцветный флаг… Можете вы представить себе Прометея со знаменем не огненного цвета?..»

«…Признаться, я стал уже забывать о перипетиях известных нам с Вами судеб и преступлений, но недавно опалило меня опять тем самым… Помните? «Убивал или не убивал?» Только совсем по-иному и в иных обстоятельствах.