Анатолий Землянский - Пульс памяти

Узкая, как стянутый болью рот, полоска земли силится что-то кричать. Дай ей волю, крикнет на всю планету, оглушит воплем небеса, колебнет звезды.

«Не люди!.. Не люди!..»

Но она, эта полоска, не может крикнуть. И потому спокойно, не колеблясь, зажглась вдали, там, куда спешили батальоны, первая звездочка, неяркая на еще светловатом горизонте, но все та же, все такая же.

…Окруженный травяными холмиками, я был мыслями в прошлом и настоящем одновременно.

В прошлом…

И в настоящем…

Всего лишь вчера, улыбаясь (видимо, относительности своего сравнения), Кордамонов говорил:

— В своих «взаимоотношениях» с прошлым и настоящим человек представляется мне порой качающимся на качелях. Прошлое — одна опора, настоящее — вторая. А раскачивает его… знаете что? — спросил Кордамонов с улыбкой. И тут же ответил: — Одно из двух: страх перед будущим или надежда на него. Я, — добавил он, — предпочитаю быть «раскачиваемым», — Кордамонов шутливо выделил это слово, — именно надеждой.

Помолчав, он добавил уже серьезно:

— А вообще, конечно… Качели — это плохо. Тут требуется иное…

Снова у него вышло не «качели», а «качевви» и не «плохо», а «поохо». И тут я заметил, что искажается произношение у Кордамонова не всегда.

Я не удержался, высказал ему свое удивление.

И отсюда потянулась нить еще в одну человеческую судьбу.

— Картавость моя не врожденная, — сказал Кордамонов. — Тоже нервы, представьте. Врачи говорят — речевой тик. Он, оказывается, может поражать любой звук. У меня, как видите, пострадало «л».

— Какая-либо травма? — спросил я.

— Травма, — иронически, с горечью повторил Кордамонов. И с оттенком нерешительности уточнил: — Н-не то слово.

— Извините, я, кажется…

— Да нет, — прервал меня Кордамонов, — в сущности, вы правы, только мягко выразились.

— Потрясение? — с наивной поспешностью вставил я.

Кордамонов, опять, теперь уже с откровенной снисходительностью, улыбнулся.

— Зачем гадать? — сказал он спокойно. — Все это называется концлагерем. О Заксенхаузене слыхали?

— Конечно.

— Так вот: три года Заксенхаузена. Замечаете, как это звучит?

Перехватив мой вопросительный взгляд, Кордамонов пояснил:

— Обычно говорят: столько-то лет жизни, столько-то центнеров или тонн зерна, столько-то километров пути… А тут — три года Заксенхаузена. Забавно, правда?

— Не сказал бы.

Кордамонов согласно кивнул головой и долго молчал. И опять на маленьком вагонном столике лежали его сцепленные в пальцах руки и было, казалось, еще бледнее, в отсвете окна, лицо.

А мне не терпелось узнать дальнейшее.

— Вас освободили войска или…

— Бежал, — не поворачивая головы и не дав мне договорить, коротко бросил Кордамонов. И так же коротко, отрывисто добавил: — Два раза.

— А что в первый раз… сорвалось?

— Да. И так обидно…

— Выдал кто-либо?

— Да.

Кордамонов начинал нервничать, и я решил не задавать ему больше вопросов, но он сам вдруг, с неожиданным спокойствием, заговорил:

— И знаете, где меня выдали? Думаете, там, в Германии? Как бы не так. Уже на нашей территории! Под Винницей. Один железнодорожный полицай. Нашел меня в заброшенной будке стрелочника, приказал идти с ним. Я открылся ему: мол, так и так. Упрашивал, умолял, а он — за свисток. Даже выстрелил из пистолета в воздух. Через какую-то минуту как из-под земли немецкий патруль появился. Ну и…

— Неужели назад, в концлагерь?

— Представьте себе, — с горькой усмешкой утвердительно кивнул Кордамонов. — И выглядело это, скажу вам, презабавно. Игрою кошки с мышкой.

Кордамонов потянулся к стакану из-под чая, поднял его, с сожалением заглянул внутрь (видно, его мучила жажда) и, вернув стакан на место, продолжал рассказывать.

— В станционной немецкой комендатуре высокий щеголеватый офицер сказал мне, с трудом выговаривая русские слова: «Давай по-честному: или ты скажешь, откуда бежал, и мы возвращаем тебя обратно, или немедленно — это». Он привычным, подчеркнуто игривым движением расстегнул висевшую у него на ремне кобуру и вроде бы дурашливо, двумя пальцами, наполовину вынул из нее пистолет… Сомнений в серьезности намерения офицера у меня не было, а в душе лютовала такая злость, так было обидно, больно и… — Кордамонов стиснул переплетенные пальцы до хруста. — И поверите ли, так захотелось вновь сделать попытку… Ведь был-то я уже почти у цели… Словом, — тяжело выдохнул Кордамонов, — я сказал офицеру, откуда бежал…

— И вас вернули?

— Комендант оказался хозяином слова.

— Ну а там, в лагере? — спросил я. (Странно устроен человек: я понимал, что вопросы мои граничат с жестокостью, но все же спрашивал.)

— Там?.. — Кордамонов резковато, как в ознобе, повел плечами. — Поставили перед общим строем заключенных, рассказали, где схвачен. Тут же, на глазах у всех (дело было в каменоломне), связали за спиной руки, вывели наверх и с силой пхнули вниз, по каменному откосу старой выработки. Не помню, как падал, куда упал… Очнулся на нарах… Вообще чудом уцелел. Только ключица в месте плохо залеченного прострела сломалась. Но все ж выжил.

— Так в вас к тому же и стреляли?

— Вы о ключице?

— Да, да…

— Так это еще на фронте. В сорок втором. Меня в плен тяжело раненным взяли. В беспамятстве.

— А второй раз как бежали?

— С заводского двора. Это было уже легче. Наши к тому времени Одер форсировали. Придумал я все просто. Лег в кузов грузовика, под заднюю стенку, попросил ребят брезентом прикрыть так, чтобы край его чуточку с борта свисал. Ну, а наверх, то есть весь кузов, металлической стружкой загрузили. По пути к переплавочному заводу я и выпрыгнул. Из-под брезента выбираться не трудно было. А без него стружка б не отпустила…

В купе вошла проводница, предложила чаю. Мы взяли по стакану, медленно, молча пили. Наслаждаясь хорошо заваренным напитком, я все же досадовал на проводницу: не вовремя вошла. Продолжится ли после этого рассказ? А напоминать, снова и снова спрашивать, мне казалось, неудобно.

Но Кордамонов, поставив на столик пустой стакан, без напоминания продолжил рассказ.

— Риск, в общем-то, был глупым, — со вздохом подытожил он. — Ставка делалась не на шансы, даже не на полушансы, а на… — Он помедлил, подыскивая слово, и закончил с неуверенностью, что нашел нужное: — На невероятность, что ли.

— Акт отчаяния?

— Что-то в этом роде, — согласно кивнул он и продолжал: — Сутки шел лесом, норовил больше топать прямо по ручьям, по воде, если попадались на пути и было не глубоко. А когда пошел по безлесью, дважды натыкался на своих, русских, угнанных в Германию на работы. В поле трудились. Большей частью девушки… Удавалось немного перекусить и даже с собой взять корку-другую хлеба. Последним делились девчата… Ну, а линию фронта перешел и вовсе как в сказке: двое суток выжидал в лесу, на заболоти. Тут на меня наши разведчики и напоролись. Уже с «языком» возвращались. Взяли, конечно, и меня с собой…