Анатолий Землянский - Пульс памяти

— Как и уроков страдания?

— Пожалуй, — согласился Кордамонов.

— Ну, а затмений?

Кордамонов, видимо о чем-то подумавший в эту минуту, не сразу понял и быстро, вопросительно, с подтаявшей уже горечью в зрачках, посмотрел на меня. И переспросил:

— Затмений хватает ли?

— Да. Вернее, моментов ощущения, будто ты возвращаешься в мезозойскую эру.

— С этим, мне кажется, сложнее обстоит, — проговорил он. — Человеческое в человеке все-таки прочно коренится. Иначе был бы он… как тут сказать… вроде травинки под ветром. Ведь при этих пусть мимолетных, но все же затмениях мы непременно что-то в себе теряем. По крохе, по едва приметному мизеру, но теряем.

— И ничего не приобретаем? — усомнился я.

Кордамонов вновь пристально посмотрел на меня, задумчиво, с неуверенностью сказал:

— Может, и приобретаем.

— Вы сами, например?

Он не услышал нового вопроса, его все еще занимал первый. И то, что он добавлял к начальным словам, заметно набирало большей уверенности:

— Даже наверное что-то приобретаем. Без компенсаций тут не обходится.

— Что же именно?

— Прежде всего веру в себя, — не задумываясь сказал Кордамонов. — И… в предназначение человека.

— А в чем оно, по-вашему?

— Предназначение человека? — переспросил Кордамонов. — Да в самом этом слове: Че-ло-век. Ну а если заняться, как говорят, извлечением из корня, то видится он мне в двух главных измерениях: воля и мышцы. То есть борьба и труд. И то и другое — да простится мне некоторая выспренность — во имя высокой и, если хотите, возвышенной цели.

— Например?

— Вы хотите знать, как я понимаю возвышенность цели? Очень просто. Это когда объединяется маленькая горстка настоящих людей, потом она становится не горсткой, а могучим целеустремленным объединением — и вот уже, скажем, двести сорок тысяч революционных бойцов, поведя за собой миллионы, разрушают старый мир и воздвигают новый… Помните этот исторический факт?..

Лицо Кордамонова одухотворяли та же теплота и проясненность, и от этого слова́ его, повторявшие давно и хорошо известное мне, звучали с покоряющей искренностью, совсем по-новому. Слушая его, я не мог не подумать о неизбывно горячей любви моего отца к Ленину, и при этой мысли отец и Кордамонов делались для меня нерасторжимо близкими, братски родственными духовно. Их обоих крепко испытывала жизнь, но «потери» при этом ни разу не обходились без «компенсации».

«…Двести сорок тысяч революционных бойцов… Помните этот исторический факт?..»

Не дожидаясь моего ответа, Кордамонов продолжил:

— Но мало, разумеется, просто воздвигнуть новое. Важно, чтобы с течением времени не ослабевало, а как раз углублялось понимание детьми идеалов и целей отцов. Ибо залог жизненности общественно созидаемого — это ведь прежде всего соединенная энергия поколений.

— Энергия?

— Да, да, да. Энергия сознательного — по убеждению! — приятия идеалов и активного утверждения их…

Самибаев М., 1905 г. рожд…

Николаев Никифор Никифорович, 1909 г. рожд…

Парнов Н. М., 1901 г. рожд…

Партуков (неразборчиво), 1924 г. рожд…

Такбаев М., 1895 г. рожд…

Степак А. С., 1922 г. рожд…

Буров М. П., 19… г. рожд…

Афанасьев А. А., 1893 г. рожд…

Только вчера я говорил Кордамонову, что у меня «такого не было». А теперь, стоя среди могильных холмиков, опять представив себе, со слов Василия, ту страшную кукурузную полоску в Крыму, я сам вдруг преисполнился болезненной горечью. И была она как та острая физическая боль, что может все вмиг застлать туманом, исказив и мысленные и чувственные представления.

Одно за другим произносил я шепотом имена. И вдруг само собой вспомнилось, как бы родилось из шепота:

«…Побеждают Менделеевы!..»

И — в противовес первому:

«…Какой ценой!..»

Таблички…

Таблички…

Таблички…

«Вот она, цена», — мелькнуло у меня невольно. И вдруг словно бы заразился той же, давней кордамоновской злостью, она, пробив в невидимой преграде брешь и прорвавшись через нее из Вчера в Сегодня, заговорила уже во мне самом.

Голосом Кордамонова, но — во мне:

«Да, вот она, цена. И кто это сделал?.. Люди это сделали!..»

С какой убийственной категоричностью, усиленное скорбью и волнением, вдруг обнаруживалось в сознании тяжкое недоразумение Земли: существа, которые тоже именовались людьми, всей своей сутью и соответствовавшими ей делами разрушали это понятие…

«Люди это сделали», — прокричала, мне показалось, и та полоска земли под Армянском.

Но громче, хотя и спокойнее, прозвучал голос Василия:

«Не люди, мама, не люди!..»

Горечь и боль разгорались во мне все яростнее…

«А приход к власти дуче, фюреров, каудильо! — слышал я внутри себя. — И послушание, которое продемонстрировали у ног этих ублюдков все, кто исполнял их волю? За двадцать веков люди так и не поняли, что возведение подобного себе в ранг божка — отвратительно. И это свидетельствует о том, что человеком все еще повелевает рабское начало. Да, да! Раб страстей, раб похоти, раб вещей, раб догматов… Человек всегда не в том, так в ином смысле раб…»

Большаков С. П., 1899 г. рожд…

Бекетов И. С, 1903 г. рожд…

Попов А., 1902 г. рожд…

Веселкин Виссарион Степанович, 1916 г. рожд…

Безяев А. В., 1909 г. рожд…

Какие обычные, совсем живые людские имена! И они вдруг протестующе надвинулись на меня, немотой своей разрывая паутину заблуждения.

«Мы не были рабами! — кричала их немота. — Мы были людьми!.. И среди нас, между прочим, твой отец. Ты ищешь его могилу. Выходит, ты ищешь могилу погибшего раба?!»

«Раба?..»

Одни мои мысли смешались с другими, накатились на противоположные себе, как накатывается новый морской вал на стекающую ему навстречу обессилевшую предыдущую волну.

И было это как начало отрезвления.

«Человек — раб? Да. Но только там, где он действительно еще раб!.. И это не украшает его? Бесспорно. Ибо рабство, особенно духовное, не только позорно само по себе, но оно еще и плодит гитлеров, разобщает народы, поощряет низменные инстинкты…»

Таблички…

Таблички…

Таблички…

Таблички…

Таблички…

Вот они — истинно человеческие имена.

Имена не рабов! Напротив: имена людей, вторично показавших человечеству, как нужно — не на словах, а на деле! — бороться против рабства…

При этой мысли и рассказанное Василием о боях под Армянском внезапно видоизменилось в моем воображении, набрав нового, противоположного смысла. Мне открылась как бы обратная (но не второстепенная!) сторона трагедии — та, которую до сих пор заслоняла естественная, но подчас слепая человеческая боль: я увидел не только гибель людей, но прежде всего их непостижимое мужество. И не механическое, не в силу приказа. Это было мужество зрелого гражданского духа, которое зовется любовью к родимой земле. Жертвуя собственными жизнями, люди, как святая святых, защищали эту землю, зная, что защищают и свой завтрашний день.