Анатолий Землянский - Пульс памяти

…Сквозь утренне волглую свежесть травы и кладбищенскую застоялость воздуха я почти физически ощущал резиновый запах брезента, слышал пружинящую хрусткость ржавой стружки, чувствовал ее окалинно-едкую пыль во рту.

Я мысленно видел себя на месте Кордамонова, в кузове немецкого грузовика, выезжающего с заводского двора…

Но все это, подобно кинокадрам, в один миг сменялось в воображении другой картиной: по острым, как нож, гранитным выступам и глубоким выбоинам крутого откоса каменоломни кубарем катится человек со связанными за спиной руками. Разбитое, изуродованное тело безжизненно замирает на дне выработки, а там, наверху, стоит строй узников — изможденные серо-полосатые фигуры, которым четверо в черном, холенолицые эсэсовцы, продемонстрировали — в назидание! — сцену безумия.

Или, точнее, урок безумия.

А еще точнее — если говорить о том, кого сбросили по каменно острому скосу, и тех, кто стоял наверху в строю, — это, выражаясь словами отца Валентина (все же он опять и опять приходил на память), был конечно же урок страдания.

И я снова с острой горечью подумал: кто же дает людям уроки?

Но размышлять, искать ответы на возникающие вопросы было трудно, мешало растревоженное воображение. Оно как бы раскручивало в себе видеоленту, на которой в живых картинах остался запечатленным весь рассказ Кордамонова. Фамилии на табличках, которые я, тоже как из плена, высвобождал из мокрой травяной наволочи, невольно отодвигались на второй план, имена, даты смотрели на меня, как из наплыва. А на первом плане вдруг оказалось самое страшное из услышанного от Кордамонова: предательство у заброшенной будки стрелочника. Человек выдал своего соотечественника иноземцам…

Человек?..

Слово как бы сопротивлялось, упорствовало, ибо явно не подходило к этому случаю. А другое трудно было найти.

Да оно, видимо, и не существует, думалось мне. Потому что возможно ли вообще понять психологию предателя, а значит, и выразить ее суть в слове?

Мне и тут послышались жарко протестующие слова Василия:

«Не люди, мама!.. Не люди…»

Понятие «предатель» естественно сливалось с понятием «фашист».

Я представил неведомую мне станцийку близ Винницы, карусель разветвляющихся путей, свистки и чмыханье паровозов, а где-то в отдалении, у тупика (почему-то обязательно у тупика!), — будку стрелочника. И в ней — беглого узника Кордамонова: в грязных лохмотьях истощенно костлявое тело, на длинном от худобы лице — настороженность провалившихся глаз…

А в неожиданно распахнувшихся дверях будки еще одно лицо.

Кордамонов сказал о нем:

— Не берусь описать подробно, но вполне благообразное.

Они выжидающе смотрели друг на друга: два внутренних мира — две противоположности.

Потом короткое, недружелюбное:

— Кто?..

Остальное растворяется в длинном раскатистом свистке, крошится, разрушиваясь и пропадая в пистолетном выстреле…

Передо мною опять лицо Кордамонова. А по нему — полосы, полосы…

Михайлов И. А., 1898 г. рожд…

Султанов А., 1906 г. рожд…

Перекочин А. А., 1918 г. рожд…

Золяков С. Е., 1893 г. рожд…

Перцов В. И., 1921 г. рожд…

Кордамонов говорил:

«Не верить человеку, сомневаться в нем — мучительно. Наверное, даже постыдно. Но сама минута бунтующего раздумья, как свойство, точнее, как склонность в нас, непереоценима. Она относится, пожалуй, к наиболее сильным из доказательств того, что человек, в самом высоком значении этого слова, есть. Существует! Что он живет — и по-человечески проявляет себя. В самом деле: когда мы, люди, полностью и до конца ощущаем себя людьми? Я думаю, когда боремся. Разумеется, в лучшем смысле этого слова. Но тут встает вопрос: как быть, если ты лишен даже малейшей возможности бороться? Если на тебе кандалы и ты изолирован от людей, от жизни — от всего? Мне кажется, в этом случае формой борьбы, точнее, ее моральной разновидностью становится противодействие посещающим тебя сомнениям, отстаивание всего того, во что ты до этого верил…»

— Вас такие сомнения не посещали? — внезапно спросил у меня Кордамонов.

Я пожал плечами:

— Вроде не было.

— А у меня было… Знаете, после того случая на станцийке и этапа было у меня такое… Злился на весь род людской. Чуть ли не проклинал само понятие «человек»…

Еще раз подняв стакан и заглянув в него, Кордамонов неожиданно спросил у меня:

— У вас не было когда-либо такого ощущения, будто вы, во времени, уноситесь назад, в прошлое? По рельсам тех представлений, которые у вас об этом прошлом сложились?

— Не могу припомнить, — признался я.

А Кордамонов рассудил категоричнее:

— Не было, значит.

И продолжал:

— А вот когда меня везли обратно в концлагерь, я почти физически ощущал, что меня, как жителя Земли, возвращают в какую-то мезозойскую, что ли, эру. Не было ни веков, шлифовавших человеческое нутро, ни свершений, поднимавших людей над их пещерным прошлым, ни наук и искусств, просветлявших разум и облагораживавших душу… И виной тому были тогда, в моем представлении, не фашисты, а тот один… предавший меня… С благообразным лицом и с повязкой полицая… И это высокое, казалось бы, самое высокое понятие — «Человек» — так сильно пошатнулось для меня, что едва не упало со своего возвышения совсем. Я и тогда, конечно, понимал, что нельзя судить о целом по частностям, сам на себя лютовал за превышение своих судейских прав, но все же судил. Вернее, не судил, а лишь думал и думал. Получалось же все как суд. Мой, лично мой суд, маленький и бессильный. Но для меня он был верховным судом…

Я понимал состояние Кордамонова. То, о чем он говорил, видимо, всегда волновало его. Для него неприятна и даже тягостна была та давняя, но, увы, навсегда неотъемлемая частица самого себя! Теперь он и хотел бы отделить ее да выбросить, но не мог. Хозяйка всего прошлого в нас — память, а не желание, и чуть что — всплывает на ее поверхность всякое. Было, — значит, было. Никуда не денешься.

А крутило обидой Кордамонова, видать, жестоко, это я чувствовал и по голосу его, внезапно ставшему совсем глухим, и по напряженности лица, и по болезненной четкости фраз.

— Поезд бежал и бежал назад, в Германию, — говорил Кордамонов, — а я, переполненный обидой и злостью, бился в этой своей истерике… Истерике веры…

На кладбище, среди могил и могил, перед скорбной сумятицей имен погибших, воспоминания о Кордамонове наплывали сами собой, как звеньица одной и той же цепочки. Вчера еще я далеко не все понимал в нем, а тут вдруг докопался, кажется, до самого главного. Я вдруг почувствовал, что складываю Кордамонова в единое целое из двух частей: из Кордамонова, решившегося на дерзкий побег, и из Кордамонова, возвращаемого этапом в лагерь. Первый был мученически испытан бедами, но не побежден. Во втором чернел уже чуть ли не катастрофический надлом. Но и с надломом он все же выстоял как человек. Хотя далось это ему не легко. И стало уроком на всю жизнь.