Анатолий Землянский - Пульс памяти

Да, я ничего о ней не знаю; может быть, это была не повозка, а сани, если еще держался снег, или попутная машина. Никто никогда не расскажет мне о том, как все было в действительности, но я так ясно вижу санитарные повозки, о которых мне рассказывали братья, что невольно рисую в воображении, по подобию первых, и еще одну.

И опять, опять возникает у меня перед глазами сонм движущихся санитарных повозок. С севера на юг, от Белого моря до Черного моря; с запада на восток и с востока на запад, почти полуторно повторившимся путем; вдоль и поперек всех фронтов, рубежей, дуг; из всех «котлов» и «мешков», ото всех прорывов, со всех направлений главного удара — отовсюду и во все концы ползли, ковыляли, тряско вздрагивали на колдобинах, били коваными ободами по булыжным мостовым — повозки, повозки, повозки.

Пути их как ворсинки в нитях, переплетающих венок превратностей.

Мы расплетали его случайности, все его стечения обстоятельств то сообща, то строго поодиночке, — правда, без всякого внимания к хронологии. Рассказ сменялся рассказом, а то вдруг вспыхивал спор, и мы торопливо, дружно, голова к голове, склонялись над старенькой школьной картой, крестообразно меченной шрамами от складывания. Все огромное земное пространство, на котором шла война, вмещалось тогда в метровый квадрат пестрой бумаги, наклеенной на марлю, и каждый из нас мысленно раздвигал его в своем направлении до тех реальных, действительных масштабов — масштабов былого. Для Федора и Василия оно было всеобъемлемо фронтовым, с первым и с последним днем войны, с боями, ранениями, госпиталями и — снова по тому же кругу, пока не пал Берлин. У меня за плечами был трудовой фронт, запасный полк, военное училище… Фигура, что называется, тыловая. Но на карте, в сплетениях линий, точек и надписей, особенности нашего былого не подразделялись, самым существенным было время и место. И вот когда и то и другое, по воспоминаниям, совпадало, на концах наших пальцев, нежданно сблизившихся у одного и того же пункта, казалось, вспыхивала искра. От нее, как спичка от спички, возгорались слова удивления и досады. Мы растерянно и виновато смотрели друг на друга… будто в самом деле были повинны в том, что вот ведь могло произойти в свое время что-то волнующее, а не произошло.

И, словно бы с повинной, мы вновь и вновь выходили воспоминаниями на пути-дороги, которые закружили и не вернули нам отца. С этих путей-дорог мы постепенно возвращались в довоенное прошлое, оттуда — снова в войну, — точно так, как я то и дело возвращался из одного в другое там, на кладбище, у деревянных столбиков и жестяных табличек.

Все священно-памятное — понял я тогда на всю жизнь — неизменно живет в нас, возвышаясь бастионами и бастиончиками той нравственной крепости, что была и остается одна на всех…

Никто из близких моих не верил, что я найду отцову могилу. Там, у травяных холмиков, сомнение все настойчивее стучалось и ко мне. Но чем сильнее был этот стук, тем яростнее искрила прошлым память…

Вулачев С. Г., 1921 г. рожд…

Фуктов А. А., 1905 г. рожд…

Шальбаров Владимир Демидович, 1913 г. рожд…

Борисов Я. П., 1902 г. рожд…

Имена чередуются с искрами. Вот целая вспышка их, взметенная из памятных тайников детства.

Эта особая страничка в жизни отца.

Однажды мать послала меня на чердак хаты. «Полезь, сынка. Где-то несется белянка наша, а найти гнездо не могу. Пошарь там в стрехах, туда что ни день шастает, негодная».

Я не нашел гнезда и крикнул об этом вниз, в сени, матери. А сам, сидя во фронтонном углу чердака на корточках, со сладким испугом, оцепенело и смятенно прощупывал сквозь суровую запыленную мешковину какие-то незнакомые твердые контуры.

Тяжелый, негромко металлически звякнувший сверток попался мне под руку в самой дальней глубине подстрешья, в замурованной пылью и паутиной шелевочной обшивке.

С трудом вытащив сверток, я замер над ним, как над сказочным кладом, вкрадчиво и нежно гладил тряпку, боясь даже подумать, что не сплю, и не зная, что же делать дальше.

— Ты штой-то затих там? — крикнула снизу мать. — Слазь, а то уберу лестницу.

— Убирай, я через сеновал слезу.

В моем голосе было, видимо, слишком много радости или чего-то таинственного, настораживающего, потому что мать тут же отозвалась новым вопросом:

— А што ты там делаешь?

— Да я, мам, пошарю еще за трубой, — с ходу солгал я, думая теперь только о том, что было завернуто в мешковину и так далеко, так тщательно кем-то спрятано.

— Ну, пошарь, пошарь, — согласилась мать и, к совсем опьянившей меня радости, убрала лестницу.

Из темного угла я метнулся к полоске света, сочившегося под своды нашей соломенной крыши сквозь небольшое отверстие во фронтоне. Полоска достигала невысокого, обитого железом ящика, в котором, я знал, хранилась разная рухлядь.

Сверток лег на крышку ящика. На мешковине, во всю одуряюще дразнившую меня длину ее, обозначились косые редкие черточки дратвенного шва. На узком конце свертка дратва торчала упругим, коротко обрезанным концом, который не был даже перехвачен узлами, и я, подсовывая под по́стеги шва палец, стал расшнуровывать мешковину, как ботинок.

Теперь, видя сверток, я пусть подсознательно, но уже догадывался о его содержимом, и от этого любопытство и нетерпение во мне стали еще невыносимее. Но сильнее всего, наверное, я испытывал боязнь: вдруг догадка не подтвердится?..

Мешковины было навернуто вчетверо или даже впятеро, и я, бережно повертывая находку, затаив дыхание, распрямлял и отодвигал в сторону комканые, слежавшиеся слои.

При каждом повороте в свертке легонько звякало, будто схоронке было больно или щекотно и она коротко, но звонко вскрикивала от моих прикосновений.

И вот последний вскрик и последний слой. Из-под мешковины матово и влажно блеснуло, в глазах моих зарябило от соседства стального и бронзового, от невиданного еще мной обнажения того, что называлось у нас обрезом.

А обнажен он был полностью, ничего деревянного, только металл: магазинная коробка, затвор, ствол, спусковой крючок в своем овальном предохранении… А рядом три полностью снаряженных обоймы. Плечистая, спокойная бронза гильз и стремительно живая заостренность пуль — три строя молчаливой смерти, пятнадцать послушных готовностей стать убийством.

Детская моя душа зашлась восторгом до всхлипа, ее трясла и мутила радость обладания страшной тайной. Я стоял над сверкающе-влажным от масла металлом, не зная, что делать с находкой и как справиться с охватившим меня волнением.

Я не сразу услышал голос матери, вновь позвавшей меня. Но первое же слово отца, тоже обращенное ко мне, заставило меня испуганно метнуться от ящика к лазу, а потом обратно.