Анатолий Землянский - Пульс памяти

Но тут же мыслями вдруг завладело другое.

Бесстрастные?.. В лицо утру?

А земля на зрачках Герасима Смородушкина!

А тот, тоже бежавший, но все же остановившийся солдат, получивший затем тяжелые ранения!

А второй, опять же из бежавших тогда, но тоже поборовший в себе страх и проявивший мужество!

А политрук Борзанов!

И артиллеристы, полегшие, кроме одного, под дымом и пылью, рядом со своими покореженными пушками!..

Раненые солдаты уже в медсанбате; политрук Борзанов, наверное, в санитарном поезде, на пути в тыловой госпиталь; убитые в могилах. Их хоронили ночью, на дальних холмах, там звучал под немым звездным небом троекратный салют… Когда эти люди погибали, тот, расстрелянный по приговору военного трибунала, пробирался речными зарослями в тыл…

И Федор уже как-то по-иному услышал только что прозвучавшие автоматные очереди.

Они, оказывается, не были бесстрастными…

Федор рассказывал, а я все время чувствовал на себе изучающий, вопросительно цепкий взгляд отца. И слышал его слова:

«Будь самим собой, сын. Хоть там что…» И то, что невольно добавлял я сам, тоже мерещилось мне уже — как сказанное отцом:

«Чтобы — упаси боже! — не такое… Или хотя бы близкое своей сутью…»

Недосказанность отцовых слов, таким образом, сама собой расшифровывалась.

Этому, был я уверен, помогало и дальнейшее в рассказе Федора. О том, что менее чем через сутки им снова пришлось вступить в бой за ту самую высоту.

…Из балки к батальонному штабному блиндажу вел глубокий полнопрофильный ход сообщения. Федор свернул в него, прошел два или три коленца, и тут его философские размышления прервал знакомый радостный голос:

— Другарю! Жив?

Федор повернулся на возглас — из левого тупичка хода сообщения к нему подходил Нарымка Смыглаш. Они, как могли, обнялись в траншейной тесноте, потискали друг друга без слов и так же молча — Федор впереди, Нарымка за ним — вошли в блиндаж.

В блиндаже, кроме писаря, никого не было, и Нарымка, полушутя-полусерьезно вытянувшись перед Федором в струнку, доложил:

— Старший лейтенант Смыглаш. Прибыл на должность командира третьей роты…

«Вместо Смородушкина, значит», — подумал про себя Федор и, отведя глаза, спросил:

— Ты уже знаешь?

— Знаю, — потускнел лицом Нарымка…

…Назавтра они расстались. Федор, опять пошедший с третьей ротой, упал в нескольких десятках метров от школы. Его выносили из-под огня в тыл по тому самому овражку, где бесплотно, но так болезненно незабываемо для Федора остался Герасим Смородушкин.

Нить сознания то и дело рвалась, но в ту минуту она, волею случая, восстановилась, и Федор, правда очень смутно, но узнал все же памятное место первого боя и тяжелой утраты.

Скоро ему сказали, что высота, со школой на ее склоне, взята…

Это была радость.

…— И знаешь, — рассказывал мне Федор, — о чем я в ту минуту подумал? О письме, которое мы нашли в кармане приползшего к нам немецкого танкиста. Брат ему писал. Летчик-ас. Матерым, видно, волком слыл. Вместе с другими отличившимися вояками на прием в ставку Гитлера приглашался. И так красочно, восторженно все это описывал… Я чуть ли не слово в слово помню… Нарымка переводил… Очень четкие строки, красивые буковки, как прилизано все. И с восторженными подробностями… «Фюрер вышел — и в зале стало светлее… Он пошел меж рядами, протягивая нам руки, и мы прикасались к ним благоговейно, как прикасаются к папе римскому, чтобы получить отпущение грехов… Потом он говорил… О, это не описать!.. «Наша звезда, — говорил он, — долго была бессловесной. Теперь у нее прорезался голос. Блистательно говорит она на западе и востоке, на Балканах и в Африке. И все это лишь ее речевые упражнения перед тем главным, что она должна сказать в будущем… А должна она сказать два коротких слова, но — всему человечеству: хенде хох!..»

Потом шло, — добавил Федор, — красочное, взахлеб, комментирование. «Пока гремела овация и раздавались восторженные крики, — живописал ас, — фюрер стоял приопустив голову, как бы устало, и глядел в пол. А я думал о своем безмерном счастье телесного приобщения к пророку, который сам же чудодейственно материализует свои пророчества… Хенде хох! — всему человечеству… Это гениально…»

Представляешь? — спросил у меня Федор. — Всему человечеству — руки вверх!.. И какие телячьи восторги по поводу этого бреда!.. А мы тогда просто взяли высоту. Со школой! — многозначительно добавил Федор.

Опять и опять, с новым и новым запасом тревоги, надежд и разочарований, склонялись мы, три сына не вернувшегося домой солдата, над сплетенным войной венком превратностей, перебирали в нем нити и ниточки, узлы и узелки, ветки и веточки.

«Где кто когда был?..»

Составить бы карту этих воспоминаний… Воображению она видится сплошной паутиной маршрутов: железнодорожных, автомобильных, пеших, водных… И… на повозках.

Где-то эти маршруты переходили один в другой, где-то пересекались, а где-то, запоздало дразня наши растревоженные души, так близко подходили друг к другу, что, казалось, было это не игрой случая, как тогда, на одной из станций, где разминулись два военных эшелона, а еще одной рассчитанно холодной жестокостью войны.

Этот бездушный молох…

Какая изощреннейшая способность плести и плести свои причудливые неожиданности, играть и играть в случайности!..

Мы только оторопело ахали, а то и вовсе немели, когда, потянув за какую-то ниточку, вдруг обнаруживали, что у нее не два, а… четыре продолжения: по одному на каждого из нас и на отца. Знать бы об этом тогда, там-то и там-то (у Рославля в сорок первом или близ Воронежа в сорок втором) — концы ниточки соединили бы нас. Если не всех четверых, то по крайней мере по трое и по двое. Потому что порой разделяли нас всего какие-то десятки километров!

Но уводила судьба в сторону поло́тна железных дорог, окунала в пыль или в снег автомобильные тракты, отворачивала одну от другой пешие колонны, останавливала повозки с тяжелоранеными.

Повозки, повозки, повозки… Эти гужевые санитарные маршруты… Самые короткие.

Но в воспоминаниях они тягостно трудны.

Почти всегда под огнем да под бомбежками, по разбитым дорогам, а то и по бездорожью, какой-либо бугристой целиной. Колеса выклевывают ямки и впадины, как хромые цапли — лягушат на болоте. У бледного, обескровленного пассажира мутится сознание, и наступающее от тряски обморочное забытье бывает для него как отдых…

Мне всю жизнь видятся эти войсковые колесные труженицы, переполненные терпеливым солдатским страданием. Видятся и те, что еще не раз, как и в Крыму, вывозили из боев Василия (одиннадцать ранений с несколькими неизвлеченными осколками в придачу отпустила ему на долю и на память война)… И та повозка видится, на которой был доставлен в медсанбат раненный под Воронежем Федор; и еще одна, как въяве, стоит перед глазами — та, о которой я ничего не знаю, — повозка, увезшая от переднего края отца.