Анатолий Землянский - Пульс памяти

Они стояли под стеклянно-чистым небом, в глубокой, наполненной отвесным солнцем балке; все, кроме комбата, в новеньком обмундировании. И почти все — перед первым своим боем.

Над балкой и над пересохшим полем, уходившим одной стороной к городу, второй — к заросшему ивняком ручью, плавала тишина. Лишь временами тревожило ее отдаленным гулом или внезапно и скоротечно прострачивало то разбросанной винтовочной, то пулеметной стрельбой.

В эту стрельбу, как в какую-то особую часть света, и ушли они из балки, от комбата, зная пока только одно: непременно надо взять тот проклятый горбок со школой на склоне, как назвал комбат господствующую над этой частью пригорода высоту.

Узнали об этом скоро и в ротах, во взводах, на батарее. Но пока только об этом. Все остальное узнавалось постепенно.

И, увы, жестоко.

К вечеру Федору уже стало ясно, что взять высоту пока не удастся, но что не взять ее все-таки нельзя.

Знал он и меру отданного атаке напряжения, и беспощадно злую переменчивость боя, и очень близкие, неотвратимые последствия неуспеха. Не позже как утром они должны повторить попытку, и притом уже уменьшенными силами.

Комбат так и сказал:

— Пополнения не будет.

И повторил:

— Не будет пополнения.

Знал Федор теперь и цену атаке в человеческих жизнях.

Он видел, как, вскидываясь, навсегда падали солдаты при перебежках: впечатление было такое, будто люди эти переламывались пополам; видел он, как падали бойцы, поднявшись в атаку: бег их внезапно и резко притормаживался, какая-то сила корежила и ломала бегущего, затем все пропадало, как звук.

И еще видел Федор, как на обрывчике узкого, с пересохшим дном овражка, меняя наблюдательный пункт, упал старший лейтенант Герасим Смородушкин.

Выдвигаясь вслед за ним к гребню ближайшей высотки, Федор сначала не понял, зачем это Смородушкин перевернулся на спину и, словно в крайней усталости, кинул правую руку свою с обрыва. Кинул с такой отрешенностью и бесчувствием, что она, теперь уже будто чужая, не принадлежащая одному телу, свесившись с обрывчика, самопроизвольно закачалась. И ничто не помешало ей качаться — такой круто отвесной была стена овражка…

Федор окликнул Герасима — тот не отозвался, а в следующую минуту, после короткого ноющего свиста, там, на обрывчике, черно вскинулась кверху земля и взрывная волна столкнула с обрывчика тело Смородушкина. Раскинутые руки и ноги помешали телу покатиться котом, и оно съехало на каменистость дна вниз головой. Федор кинулся к Герасиму, разгреб у лица и на груди сырые, пахнувшие гарью комья и увидел страшные глаза смерти: между незакрывшимися веками — прилипшая к зрачкам земля.

— Герасим!..

Тот не отозвался.

А Федору не верилось, что все это может происходить так быстро

«…— Крепок горбок…

— Но сковырнуть с него немчуру надо…» — сразу же вспомнилось Федору два голоса, произнесшие, каждый по-своему, эти простые, выражающие и осознание трудности и понимание долга слова.

Один из говоривших теперь уже ничего не прибавит к своим словам, и это обернулось для Федора в тот трагический миг не только неизбежным, но и сурово-величественным явлением. Федор не раз думал позднее: что, если бы столь уверенно сказанные слова («Но сковырнуть надо») вдруг остались только словами? Или того хуже: если бы с их сутью разошлись поступки? Тогда и лицо могло остаться не посинелым, и зрачки не засыпанными землей, а человек, даже очень красивый, был бы тем не менее безобразен.

Наверное, и в ту минуту Федор именно так воспринял гибель друга, но только была ли это работа сознания? Он не знал тогда — и никогда позднее не мог ответить, — что вытолкнуло его из овражка на тот же крутой обрывчик: жажда мщения или что-то еще большее?

Боль, ярость, сознание бессилия?..

Не может он ни утверждать, ни отрицать, скрежетал ли в приступе нечеловеческой злости зубами, но отчетливо помнит, как болезненно, подобно спазму, захватило его в тот миг желание увидеть, как это произошло. Подняться от холодеющего тела друга на то место, где он упал, и посмотреть, понять — словно это было не ясно, — как все случилось. Желание стало таким неодолимым, таким безрассудно горячим… Будто оттуда, с обрывчика, можно было увидеть не только пространство, из которого прилетела роковая пуля, но и обнаружить самого убийцу.

И Федор в два-три прыжка выметнулся на гребень. Сразу же он увидел и высоту, которую надо было взять, и школу на ее склоне, и все окружающее, почему-то ошалело мятущееся, пролегшее между ним и так отчетливо видимым теперь «объектом атаки». Федор не сразу понял, откуда эта зыбучая колыхливость у поля и что это так непонятно, пугающе мельтешит перед глазами. И слух вот уже наполнен чем-то новым: к колеблющемуся грохоту стрельбы и взрывов все напористее примешивается монотонный гул.

И вот уже остро, как лезвием, полоснуло по сознанию:

«Танки!..»

А еще больнее впилась в мозг догадка, которая должна была прийти первой: рота отступает.

Кто-то из бегущих был уже совсем рядом, и Федор мышцами и горлом кинул себя наперерез солдатам:

— Назад!

— Танки, товарищ старший лейтенант.

— Назад!

Но солдат не повернул назад, а камнем упал на землю, почти у самых ног Федора, крикнув срывающимся голосом:

— Падайте, товарищ старший лейтенант.

Федор не понял, но увидел, как упали сразу два бежавших ему навстречу солдата. А сам он не успел упасть, потому что просто не слышал воя налетающей мины. Не слышал, быть может, из-за своего же голоса, который приходилось напрягать до хрипа. И всего лишь для того, чтобы опять и опять повторять побежавшим с позиции солдатам коротенькое и почти бессильное слово:

«Назад!»

Мина разорвалась позади, в овражке, и это спасло Федора, но он не знал еще, что она там сделала.

Уже совсем охрипшим голосом Федор продолжал останавливать бегущих солдат. С радостным, как праздник, облегчением он увидел, что те трое, которые упали под воем мины вблизи него, уже успели набросать впереди себя по холмику земли и стали стрелять. Пусть беспорядочно, пусть наверняка не прицельно, но все же это было уже не бегство.

И Федор бросился вдоль овражка дальше, останавливая других.

Ему удалось принудить залечь и начать окапываться еще троих или четверых солдат. Но один из тех, кого Федор пытался остановить на самом фланге роты, где овражек круто поворачивал в глубь расположения батальона, не послушался. Этот по-странному одинокий, крупного роста и широкоскулый солдат, не замедляя бега, зло выругался почти в лицо Федору и со всего разгона прыгнул в овраг.

Как что-то летучее и неодухотворенное, мелькнуло еще раз перед глазами мокрое лицо с прилипшими ко лбу и щекам длинными космами (перед прыжком в овраг солдат почему-то оглянулся), и это было как плевок. Даже в той суматохе и горячке Федор каким-то десятым чувством ощутил в себе обжигающую злость, возникшую в ответ на животно-безотчетную, но почему-то как раз и обидную похабность ругательства. Федора поразила даже не трусость, а эта, казалось, заранее, возможно очень давно, накопившаяся злобность, не растратившая свою желчь даже в паническом страхе.