Анатолий Землянский - Пульс памяти

Вот опять, перейдя к новому ряду холмиков, я думаю об этом. И вижу перед собой бомбежки, плачущих детей и женщин. Обезумевшую от горя молодую мать… Вижу падающих из вагона живыми горящими клубками лошадей… Вижу, как немецкие самолеты расстреливают в поле беженцев и трудфронтовцев…

А Василию — подумай он о том же — виделась бы, наверное, чумазая фашистская физиономия и белые шары белков на ней — за сплетением покореженных соломинок… Или узкая полоска земли под Армянском: кукурузные бодылья (вернее, месиво из них), обезображенные тела погибших, терпко-прелый запах земли и гари… Или переправа на Северном Донце: потухшие лица убитых на воде, среди красных бликов… Или высота, взятая фронтальным броском (иного выхода не было) под Яссами в сорок четвертом: перед первой линией дотов почти сплошное поле трупов… Или бои близ венгерского озера Балатон: нежданно прорвавшиеся из длинной, но неширокой лощины немецкие танки и неравный шестичасовой бой с ними, после которого санитары обнаруживали рядом с убитыми и ранеными неподвижные, подобные мертвым, тела бойцов, уснувших от усталости…

Не пришлось бы напрягать воображение и Федору. Память его сразу опалило бы и выстрелами из-под лесной коряги (а потом горьким плачем красноармейца Кости); и присыпанными землей зрачками Смородушкина; и гибелью Светланы, а затем Нарымки; и совсем нечеловеческой злобой бандеровцев, с которыми довелось Федору повоевать уже после войны. Это они, бандеровцы, повесили в одном из украинских сел председателя сельсовета, привязав к нему, спиной к спине, его жену. Живая, она несколько часов висела вместе с мертвым мужем. Она умерла через несколько минут после того, как веревки были разрезаны.

«Это была злоба злоб», — говорил Федор, нервно выстукивая пальцами на своей коленке что-то аритмичное и сбивчивое. Его округлое кареглазое лицо, всегда добродушное, набирало внезапно резкости, взгляд и, чудилось, даже кожа щек и лба немного темнели. Продолжая рассказ, Федор начинал пристально рассматривать, а потом покусывать ноготь мизинца левой руки.

Помню, в тот день, когда мы, впервые после войны, съехались домой все сразу, Федор, предложив выпить первую чарку в память о погибших на войне, вдруг сказал как бы уже и не к слову:

— Всему есть у людей объяснение. Пусть не научное, пусть это просто плод фантазии, вымысла, предположение, но объяснение находится. Болезням, например. Или засухе, наводнению, затмению, извержению… Чертам, склонностям и страстям человеческим, наконец: скажем, отзывчивости и равнодушию, щедрости и жадности, смелости и трусости… Всему-всему… А вот жестокость человеческая до сих пор не объяснена. Почему? Что это такое в человеке?..

Федор держал в руке стакан с водкой. Мы с Василием тоже держали перед собой свои стаканы, а мать что-то вынимала вилкой из кастрюли и раскладывала по нашим тарелкам. Глаза ее, совсем еще без признаков старости, а только «в крупную нитку» обметанные морщинами, блеснули из-под бровей, в них запульсировала не погасившая блеска строгость.

— Что в человеке жестокость? — переспросила она. И убежденно, наставительно сказала: — Так это ж когда дух помер… Жестокость всегда смерть. Смерть духа, знамо… Вот на похоронах своего духа человек и зверствует.

Мы, не сговариваясь, подавили толкнувшиеся было в нас улыбки. Прозвучавшие как-то слишком уж религиозно, чуть ли не мистически, слова матери вместе с тем были чем-то и впечатляющи. Я вспомнил, как она когда-то, по пути из села в город, говорила мне и Василию о мареве: «Глядите… Колыхается небо… Это ропщут мертвые, что рано из-под солнца ушли…»

Отец тогда был удивлен и озадачен ее словами, но ничего не сказал. Теперь сказанное матерью удивило и озадачило нас.

Человек на похоронах своего духа?..

Воображению рисовалось что-то невероятное: фантастическое и реальное одновременно. Мне виделся какой-то дикий и бессмысленный ритуал, в котором участвовало живое и мертвое, естественное и надуманное. Менялись и смешивались цвета и краски, вспыхивали и гасли свечи, звучало пение. А сквозь все это — мятущийся силуэт человекозверя. Почти неразличимый в похоронном мраке и в то же время явственный, существующий. Поскольку существует жестокость…

Я посмотрел на Федора и Василия — им, казалось, тоже рисовались какие-то мысленные картины. В руках стыли стаканы с водкой, на лицах теплилась задумчивость. Молчание затягивалось.

— Ну пейте уж, — сказала мать.

Кивнув друг другу, мы, не чокаясь, выпили. В память о погибших. И долго перебирали имена тех из них, кого знали. Потом, как-то невзначай, вернулись к прежнему разговору.

— Значит, говоришь, «смерть духа», — обратился к матери Федор. — А ведь по религии-то дух бессмертен! Тело умирает, а он возносится. И предстает перед судом…

— Многих бог судит еще до их смерти, — спокойно отвечала мать. — Одних лишает рассудка, в других убивает дух…

— Чтобы они затем убивали других? — искренне удивился Василий.

— А их должны остановить сами люди.

— Четыре года останавливали, — не без язвительности сказал Федор.

Василий понял слова матери по-другому.

— Надо было раньше начать, — сказал он. — И не на поле боя, а за дипломатическими столами.

— Но тогда еще не шла война, — заметил Федор.

— Были громогласно объявленные намерения. В каком году Гитлер написал «Майн кампф»? Разве каждый шаг в его действиях не говорил о том, что этот шизофреник жаждет исполнить задуманное? Но там, рядом с ним, на Западе, президенты, премьеры и прочие «пре», подхалимски называемые — каждый у себя! — первыми лицами государства, «мудро» трусили. Или, опять же, «мудро» подличали в своих креслах. И даже когда уже начались зверства, они, эти «первые лица», продолжали подличать. Сколько мы ждали открытия второго фронта?

— Конечно, — согласился Федор. — Раньше бы начать укорачивать спесь фюрерскую, так до большого б кровопролития и не дошло.

— А ты как думаешь? — спросил у меня Василий.

— Думаю, что с уродом в семье надо справляться силами этой семьи. Тем более если урод не скрывает своих намерений. Даже у диких племен было правилом: «Вождь отвечает за племя, племя отвечает за вождя».

— Ты считаешь, что Гитлера должны были урезонить сами немцы? — спросил Федор. — Но ведь за его спиной…

Я рассердился:

— Это уже надоело. «Он был ставленником денежных воротил… Его поддерживали круппы и К°… Трудовые массы были одурачены…» Миллионы одураченных умов! Какова же им цена? Одурачить можно с помощью обмана. Но если вождь открыто призывает к захватам, к уничтожению целых народов…

— Все это сложно, — примиряюще сказал Василий.

К нему присоединился Федор:

— Разве среди немцев не было борцов против фашизма?