Анатолий Землянский - Пульс памяти

Где-то, возможно, я усложнил свои представления об отцовых раздумьях в те короткие минуты, но суть их, я уверен, составляло именно это. Хотя бы и заключалась она всего лишь в родительской интуиции…

«Что ж ты!.. Зачем?..»

Два коротких отрывочных возгласа в глухом зимнем лесу… Холодно-напряженное лицо, быстрый, но пристальный, словно бы заново узнающий меня взгляд…

А затем — как надежда и как проверка (шалость это или — уже жестокость в самом характере?) — повелительная просьба:

«Помоги же… Подними его!..»

Когда я передавал птицу отцу, он снова испытующе, даже как-то сверляще посмотрел на меня. Но, быть может, в этом взгляде уже пробивалась и маленькая искорка того потепления, которое скоро растопило-таки лед.

Я так отчетливо и так празднично помню, как был нарушен наконец «заговор молчания». Или, точнее, — как он вдруг кончился.

Дятел, бывший все время покорным и беспомощным в руках отца, внезапно встрепенулся и клюнул его в палец.

— Гляди ты… знать, жить ему, — тут же заключила мать. А отец отозвался шуткой, но говорил без улыбки:

— Ты что ж это, мудрец краснобокий, — своих-то? Клевал бы обидчиков!..

И помолчав:

— Вон он стоит… меткий стрелок… Готов к труду и обороне!..

Потом уже — прямо ко мне, вставая из-за стола:

— На, бери мученика своего. И — чтоб выходил его, как цыпленка. Понял?

Лицо у отца было уже иным, холодность только чуть суровила его теперь, и глаза посветлели…

Но, всегда такой щедрый на улыбку, отец на этот раз не улыбнулся мне даже взглядом.

И до сих пор во мне тот зимний день и тот вечер отзываются вопрошающе жесткой и бичующе ироничной обеспокоенностью отца:

«Что ж ты!.. Зачем?..»

«Помоги же… Подними его!..»

«Охотничек…»

Но памятен мне и другой день.

…Мы стоим с отцом в том самом лесу и почти на том самом месте, где три недели тому назад упал с ветки подстреленный мною дятел.

Стоим на тропинке.

Ступать от нее в сторону нам не хочется — сразу провалишься выше колена. Снег, уже заметно постаревший, под предвешними повевами, крупчато рыхл и совсем не держит.

Да нам и ни к чему сходить с тропинки. Отсюда отец уйдет сейчас на бригадный двор, а я — домой. Нам надо только дождаться, когда дятел взлетит с моих ладоней. Ранка на его крыле (оно было пробито одной-единственной дробинкой) давно зажила, и вот мы пошли выпустить птицу на волю. Но — сколько уже я держу ладони раскрытыми, а дятел и не думает расставаться с нами. Медленно и спокойно поворачивает свою слегка лоснящуюся головку то вправо, то влево, а то с любопытством запрокинет кверху — и не взлетает.

Я держу его так же, как подал тогда отцу подстреленного, — на вытянутых руках. И зачем-то полушепотом повторяю:

— Ну лети же, лети…

А он все сидит, все с тем же спокойствием и неторопливостью озирается.

— Пригрелся, — говорит отец. И добавляет с веселым удивлением: — Приворожил ты его, что ли?

Лишь когда, по совету отца, я поднял руки повыше и распрямил ладони, дятел улетел. Мгновенно прянул с пальцев, словно б шаром скатился, да как-то сразу вниз, и низом же замелькал меж стволами и ветками.

— Вот и порядок, — удовлетворенно сказал отец. И прислушался: не зашуршит ли снова в чаще намороженная хвоя, задетая крыльями дятла?..

Лицо у отца было просветленно доброе, он едва приметно улыбался чему-то. Наверное, окружавшей нас тишине.

С этой улыбкой, тепло кивнув мне, он и ушел к себе, «на бригаду».

…И я вдруг представил себе отца вошедшим в хату во время нашего спора о жестокости.

Посидел бы он за столом, послушал…

Что сказал бы?

О чем при этом вспоминал бы и о чем думал?

О том, что прочитал тогда, на железнодорожном разъезде, в глазах только-только крещенного огнем Василия?

Или о своем последнем в жизни бое, о той последней атаке, когда — пусть и не в первый раз, но с одинаково острой болью — видел, как падали в мокрый снег его товарищи?

А возможно, о таких же, какие видел и я, бомбежках?

И еще — о сыне Аввакумова?

И об Утке, измывавшемся над лошадью?

И наверное, зашелся бы непроходящей душевной болью, вспомнив такую обидно нескладную судьбу своего друга Павлантия…

И сказал бы, обведя нас карим, с невозвратной грустью, взглядом:

— Жестокость?.. По-моему, ее, как глину, замешивают дурные люди в дурных душах. А зачинают, само собой, в своих собственных. Думают, кирпич выйдет, и что-то построят с того кирпича… А кирпич-то получается такой, что, как ни ладь, рушится все. Да еще давит собой других… которые не причастные к тому вовсе…

Так, именно так, я уверен, сказал бы отец. Потому что слова эти он написал в одном из писем ко мне…

Скорбная миссия моя, для которой и первотолчком и верительной грамотой была власть сыновнего чувства, одного-единственного сердца, вдруг расширилась в сознании — и это было уже настоящее открытие, высокое и светлое открытие того, что, оказывается, самая тяжкая печаль человеческая не бывает одета в панцирь личной, а значит, себялюбивой боли.

И что она вообще не бывает ни во что одета, как не может быть втиснута и в какие-либо пределы.

В душевном мире человека это, видимо, единственная бесконечность, крохотная, но цельная галактика, усыпанная звездно мерцающими болями. С каждой новой необратимой бедой нарождается здесь звездочка, и чем длиннее человеческая жизнь, тем звезднее галактика Печали. У каждого человека она — своя, но любая из них бывает многим другим родственна, соприкасается с ними. Сутью же своей они одинаковы все. Если, конечно, человек не утратил в себе человечности.

Я называю это открытие светлым, хотя сделал его, находясь в царстве могильного мрака, в окружении влажных травяных холмиков, скрывавших в себе по деревянному столбику и по жестяной табличке. Во мне было светло оттого, что я поклонился каждой из могил, которые уже прошел, прочитывая имена и даты; что сбитый лошадью столбик все-таки нашелся; что написанное на нем содержало такие многозначительные совпадения.

Переполненный этим светом, я продолжал переходить от могилы к могиле, хотя даты захоронения на табличках теперь не приближали, а уводили меня от той, которая была указана в «похоронной» отца. На последних рядах стоял уже год 1945-й.

Год Победы.

Я вернулся и, как мог, закрепил найденный столбик на прежнем месте. Чтобы он не упал, нужно было обгорнуть его землей. Я с корнями вырвал росяную траву — земля вокруг столбика стала разрыхленной и мокрой. Она поддавалась рукам легко и, как мне казалось, охотно. Я брал ее горстями и изо всех сил уплотнял пальцами, хотя знал и с грустью думал о том, что сизифов этот труд — не более как на недели. Ну, пусть на месяцы. А могилам этим по праву причитается вечность.