Анатолий Землянский - Пульс памяти

Молчание генерала так затянулось, что лейтенант позволил себе переступить с ноги на ногу. И это прервало скрытые мысли генерала.

— Идите… политик, — сказал генерал и осекся, явно недовольный тем, что не смог скрыть нотки теплоты в голосе…

…И в словах Федора, когда он рассказывал, была теплота, даже восхищение безвестным лейтенантом. «Вот ведь деятель…» Эта иронически произносимая фраза могла означать у Федора и высокую похвалу…

И я думал опять: вот они, вечные властители философских раздоров, — добро, зло и вера — еще в одном сочетании. И сколько бы ни возникало таких сочетаний, суть их остается неизменной: побеждает человеческое.

А оно в детях — от отцов и матерей.

От отцов…

Едва подумал — и новая вспышка в памяти, снопик искорок ее неутомимого кресала…

Как-то зимой, вернувшись из школы, я взял наше одноствольное охотничье ружьишко, приладил лыжи — и скоро шел уже по переметному насту за речкой.

Шел конечно же не на охоту и ружье взял без всякой цели, больше — из мальчишечьего форсу.

Поле скоро кончилось, я вошел в лес, и тут встретил меня своим торопливым перестуком дятел.

Встретил себе на горе.

В белесой, окоемно зимней глубокости леса кузнечное это занятие птицы — всегда музыка. Уметь бы слышать да понимать!

А меня повело другое.

Крадучись, пошел я на одинокий, не сильно отдаленный стук — и вот он уже все явственней, все четче… И словно бы не дерево долбит дятел, а дружески-тоскливо стучится в какую-то мысленную твою дверь. Открой, мол, впусти! И возьми на память прекрасное лесное эхо моего птичьего труда. В нем навсегда сохранится для тебя голос родных мест и самого золотого твоего времени — детства…

Увы, эти слова я произношу уже из своего Сегодня, а тогда их почему-то не оказалось во мне. Тогда, сняв из-за спины ружье и взведя курок, я осторожно подкрадывался к своей жертве. Шаг и еще шаг по рыхлому, глубоко проседавшему даже под лыжами снегу. Остаются позади дерево за деревом, послушно отодвигаются ветви — и наконец вспыхивает среди белизны и зелени крохотное ярко-красное пятнышко…

И заметен уже быстро двигающийся темный молоточек — голова дятла.

А вот и «наковальня» его: птица работает на большой, горизонтально откинувшейся от ствола сосновой ветке.

Работает с увлечением.

Но и с осторожностью!

Несколько торопливых, с усилием, ударов, потом — пауза: надо оглядеться и прислушаться.

В одну из таких пауз, когда я начал уже вскидывать ружье, дятел заметил меня. Красное пятнышко скользнуло с ветки вниз, раз-другой мелькнуло меж стволами и скрылось.

А через минуту дятел выдал себя новым стуком.

Это словно бы подзадорило меня: ружье-то было уже поднято!.. И я вновь пошел на стук.

И опять неудача.

И в третий раз — то же. И в четвертый…

Дятел словно бы играл со мной, перемещаясь по лесу в одном и том же направлении.

И все же мне удалось сделать задуманный выстрел.

В том месте, куда, снова заметив меня, перелетела птица, гуще был подлесок, и по этим заснеженным зарослям я смог достаточно приблизиться к ней. Быстро вскинул ружье, почти не целясь, выстрелил и… с трудом верил своим глазам:

«Убил?..»

Дятел падал вместе со снежной пылью, сбитой с веток дробью.

Мне сейчас видится все, до подробностей: в белом искрящемся облаке — беспомощно кувыркающийся клубочек.

Черное с красным…

А потом тот же клубочек — трепыхающийся в снегу…

Дятел бился всего в нескольких шагах от меня, а я стоял с опущенным ружьем и не знал, что делать.

Наверное, я все же не думал, что смогу попасть в птицу, а попав, растерялся от неожиданности.

Я не знаю, стало ли мне тогда горько. Не знаю также, стало ли и радостно. А возможно, то и другое боролось во мне… Для мальчишки был, конечно, повод внутренне ликовать: попал все-таки!.. Но в то же время эта бьющаяся в снегу птица…

И тут я услышал отцов голос:

— Что ж ты!.. Зачем?..

Это «зачем» отец почти выкрикнул.

Глубоко проваливаясь в снегу, он торопливо приближался ко мне. И я только теперь понял, что, преследуя дятла, оказался у лесной тропы, ведшей к бригадному двору. Отец, идя на обед, с тропы и услышал выстрел…

Поравнявшись со мной, отец сердито взял у меня ружье и, трудно вытаскивая из снега ноги, пошел к дятлу. Но, вдруг остановившись, повернулся ко мне, повелительно, с нескрываемой отчужденностью в голосе сказал:

— Помоги же… Что стоишь?.. Подними его! — кивнул он в сторону дятла.

Я с какой только мог быстротой кинулся к птице. Но дятел (откуда могли браться у него силы?) судорожно пытался отползти подальше, не даться в руки. И оставлял за собой реденькие кровавые точки. Такие яркие на снежной белизне, что мне чудилось, будто это следы от прикосновения к снегу его жарко-красных перьев.

Но вот перья эти уже коснулись моих рук, я осторожно поднял дятла, он, обессилевший, тут же затих у меня в ладонях.

Зачем-то вытянув руки вперед, я понес раненую птицу отцу. Он бережно взял ее, осмотрел, потом положил за отворот полушубка, закинул на плечо ружье и, не сказав ни слова, пошел к тропе.

Всё — молча, всё — с той же (я продолжал ее чувствовать) холодностью.

Через несколько минут мы были дома, но и там отец не заговорил со мной, только, в ответ на удивленный взгляд матери, бросил язвительно-ироничное:

— Охотничек…

И кивнул в мою сторону.

Он долго что-то делал с дятлом, мать, все быстрой чутко поняв, помогала ему, а я, до слез обескураженный, стоял в стороне. Но видел все же, как изредка, мельком, мать посматривала на меня. И я не мог не заметить, что в ее взглядах было что-то родственное той отчужденности, какая послышалась мне — там, у лесной тропы, — в голосе отца.

Там — в голосе, тут — во взгляде… Какое чуткое умение без слов понимать друг друга и «объединяться», при надобности, в таком вот молчаливом протесте. Оно всегда, как только я стал над этим задумываться, удивляло меня.

И сейчас, вспоминая тот нескладный для меня вечер, я оцениваю это родительское умение отца и матери как нечто природно значительное.

Иначе я не запомнил бы все столь надолго и с такими подробностями.

Мне даже кажется сейчас, что я точно, абсолютно точно знаю, о чем думал отец, идя домой с подстреленным мной дятлом. И потому-то мне пришло это на память именно в связи с нашим спором о жестокости.

Отец, явственно представляется мне теперь, думал (и, наверно, не без смятения) о том, что один раз бездумно поднятое подростком оружие может столь же бессмысленно подняться еще и еще. И походя убить не только птицу, а и что-то в самом подростке… Как воспрепятствовать этому? Сурово наказать? Но не встретятся ли тут жестокость и… жестокость? И тогда… В лучшем случае они безрезультатно (или еще и с дурным осадком) оттолкнутся одна от другой, а в худшем — объединятся. Наслоятся одна на другую — и понесет подростковая душа не один, а сразу два ущерба. Нет, пусть судит здесь не суровость. Даже не слово. Пусть судит осуждающее молчание…