Василий Бочарников - Тропинка к дому

Любаша вскочила, приложилась к горну, и плеснулся, крутой волной плеснулся бодрый звук на полевой простор и на утренний лес — долго таяло эхо в ельницах, в ольховых крепях.

— Теперь мы с тобой поведем их.

Они углубились в лес старой, неезженой дорогой; на березах, на ольхах листочки пока с мышиные ушки, продолговатые почки черемух расщепились зелеными клювиками. Иные ветки с левой и с правой стороны перегораживали дорогу. В старых колдобинах, налитых водой, держался лед, а по краю — зеленый поясок травы с желтой каплей мать-и-мачехи. В густо затененном лесу, больше по елкам, встречались белые шапки-островки снега.

Любаша успела набрать букетик сиреневых подснежников, приотстав от деда, нюхала их и улыбалась.

А позади ворковали колокольцы, трещали сухие ветки, слышались шумливые вздохи животных, иногда рыкал звучным голосом сохатый, Любаша боязливо оглядывалась, прибавляла шаг, догоняла деда.

Они привели стадо к Гремцу, говорливо-певучему лесному ручью; лоси накинулись на ивняковые заросли. Любаша теперь с удивлением глядела на другую пастьбу: лось, забившись в середку, в гущину куста, вскидывал голову, шевелил губой, резцами, как ножницами, срезал длинный прут, и он, слегка качнувшись влево-вправо, нырял в лосиный рот, молниеносно укладывался там. Уже новый, туго обшитый темно-зеленой корой прут вздрагивал и летел-спешил догонять братца. Это выполнялось колдовски-ловко. Никаких лишних движений, все предельно просто и разумно: лось только крутил башкой туда-сюда, целился глазом к ивняковым веткам, дотягивался до них и стриг, стриг, бесшумно и чисто.

— Ай, ловкач! — шептала Любаша. А деда, видать, это уже не забавляло, он сидел на пеньке и курил, сухой ладонью растирая колени.

— День добрый, Константин Макарыч!

Любаша удивленно повернулась на незнакомый мужской голос. С дедушкой за руку здоровался крупный мужчина с полевой сумкой на боку, в легком плаще, в фуражке с зеленым околышем и резиновых сапогах, забрызганных грязью. Откуда взялся?

— Пасем?

— Пасем, Иван Егорыч.

— А отелы как? Начались?

— Десять лосих отелились, у семерых по двойне. Пять лесных коровушек на подходе.

— Богатая прибавка, — дяденька открыл полевую сумку, достал блокнот, записал что-то. — Выходит, начинаете грозить моему лесу… Прошу, Константин Макарыч, вас, и Михееву передайте: к деревне Барсуки и выше по ручью Гремцу лосей не пасите. Карельские березы посадили.

— Карельские?! Ого-о-о! — удивился дедушка. — Ладно, запомню, Иван Егорыч. А ты на всякий случай знай: лоси всегда были, и леса были. Не лоси губят лес — люди. — Дед поднялся. — Тебя, слышь, конкретно сказать, с сынком поздравить можно? Какое имя дали?

— Олег, — застеснялся дяденька. — Это внучка?

— Ага. Из Мурманска. Батька ее, сынок мой старшо́й, Николай, капитанит на рыболовном сейнере, а я вот ее в пасту́шки принял.

— Свой хлебец отработать — это неплохо. Ну, бывайте здоровы. — Дядька приподнял густую еловую ветвь, поднырнул под нее и пропал. В лесу.

— Кто это был? — шепотом спросила Любаша.

— Лесник Паклин. Мужик с корнем. С якорем мужик. Этого шалым течением не унесет. Нашу работу ценит и свою ведет толково. Друг лесу, одним словом.

Лоси, попаслись у ручья и сами, без команды, потянулись в глубь леса. Теперь пастух и пастушка оказались позади стада. Любаша заволновалась, но дед успокоил ее:

— Ничего. Они знают, куда идти. Для них лес — дом родной.

То дробно частили, то гасли вещуны-колокольцы, от этих простых звуков лес казался доступней; на деревья проливался солнечный свет, там и там на земле трепетали рыжие зайчики.

— Кли-кли-кли, — слетел с сосны резкий, сильный вскрик.

Любаша вздрогнула, подняла голову и на оранжевом стволе (как же она держалась?) увидела зеленую птицу.

— Кто это? Вон там, дедушка? — показала рукой.

— Дятел.

— Дятел? А почему же он зеленый?

— Пестрый есть, черный есть, так почему не быть бы еще и зеленому?

Долго они шли. Наконец лес разорвался, и пастух с пастушкой очутились на просторной сечи, где уже вовсю хозяйничали лоси. Тут была давняя порубка. Возле серых пеньков, а то и прямо из старых гнезд взрывчато вымахнулся осиновый, березовый, сосновый и еловый подрост. Сеча выклинивалась из глубины леса и широкой полосой уходила куда-то далеко-далеко вперед, где сейчас натужно гудел трактор.

По всему вырубу на теплине дружно взялась трава, но лоси словно забыли о ней: бродили от куста к кусту, пристраивались поудобней и крушили лесной молодняк.

Любаша с интересом огляделась: впереди высился березовый остров, — видно, лесорубы помиловали его. Дневной, теплый свет изливали березы, зеленые вершины раскудрявились на приволье. Над сечей высокое голубое небо, от неба, от берез, от травы, от леса веяло покоем и тишиной… В отличие от деда она еще не научилась ценить такие дни, но ей было хорошо, и этого было достаточно. Никто не мешал, сколько хотела, полюбовалась березами, обежала кочки и вернулась к деду с пучком зеленых листьев. Один листок она зажала в губах и по-кроличьи жевала его, втягивая в рот.

— Вкусный щавелек… Хочешь?

Дед ладил у канавки костер и отказался. Она свернула несколько листов в трубку, запихала в рот и, крепясь, азартно заработала челюстями. Кислый сок перехватил дыхание, аж слеза выдавилась: ух ты!

Помогая деду, Любаша собирала на опушке леса сушняк и прямо перед собой на березе увидела смолисто-черного тетерева и рябую тетерку, перо на курице желто-бело-серое. Птицы ничуть не испугались ее.

— Сидите, сидите, я вас не трону, — отмахнулась свободной рукой и повернула назад.

Вкусно запахло дымом. От березового островка к костру шагал дедушка. Она подумала, что он тоже отлучался за дровами. Но в руках он нес литровую банку с родниковой водой.

— Ах ты, длинноногий ревизор! — притворно-строго сказал дедушка. — Корму тебе мало! Рюкзак пришел проверить! А ну, а ну, Малыш, убирайся подобру. Живо.

Ничего не откололось лосю. Недовольно развернулся, встретил Любашу, обнюхал дрова и, шумно вздохнув, полез в кусты.

Дедушка, запрокинув голову, жадно, шумно пил из банки. Лицо его блаженствовало, темные глаза взблескивали лукаво, совсем как у мальчишки.

— А ну-ка, а ну-ка, Любаша, — он оторвался от банки, — испей да угадай, что за напиток я принес?

Она свалила дровишки, из рук в руки приняла литровую, до половины убывшую банку и по березовому запаху сразу догадалась: березовица. Студеный, ароматный, сладкий сок лился в рот, в нем были солнце, ветер, духовитость лесного дерева и еще что-то непонятное… И весна не весна, если не отведаешь березового сока. Ну и дедушка! Такой подарок!

— До донышка, до донышка, — дед улыбался.