Василий Бочарников - Тропинка к дому

А случилось вот что… До сих пор Анна Мукасеева не может без волнения, без нервного трепета вспоминать те горькие дни своей жизни.

Заведующим фермой нежданно-негаданно поставили Борьку Сарычева. Так рассудили в конторе: мужик хваткий, горластый, сумеет вытащить ферму из прорыва; чего такому корма не запасти, не залатать все дыры в арочном помещении, как-никак в плотниках ходил не один год, новый дом поставил себе, «Запорожца» купил.

Борька, долговязый, рукастый, с мелкой сыпью веснушек на продолговатом лице, всегда щетинистом, выбившись в начальство, повел себя круто и надменно. Думал: нет ничего проще, как бабами да коровами командовать. И давай ломать: корми, бабы, коров вволю сеном, силосом, корнеплодами.

Первой всполошилась Анна:

— А ведь не хватит, ой, не хватит кормов у нас на зиму. Где взять, у кого занять?

Борька обрезал строго:

— Не твое дело, Мукасеева, я — ответчик.

Скоро Борька схлестнулся с дояркой Манькой Левшовой, крупной, здоровой разведенкой. Стала Манька потаскивать винцо да закуску. Здесь пили, здесь и сенцо мяли. Коров запустила, не выдаивала как следует… Черемуха, та самая Черемуха, которую так расхваливала, сегодня перед Светкой Завьяловой, стала у Маньки худой, мохнатой, подобрала вымя.

— Выбракуй, Боря, ее на мясо, — попросила Манька дружка. — Ни молока, ни послушания.

— А что? Сделаем, — пообещал Сарычев, игриво стегнув Маньку ладонью по толстому заду.

— Эх, люди, люди, ничего-то вы не видите. Да вы приглядитесь, ведь она породистая, — заступилась Анна за Черемуху. — Ей что нужно? Руки заботливые. Эта коровка, верьте мне, еще покажет себя.

— Хо! Покажет! Легко пророчишь. Такая привереда… Не будет из нее никакого толку! А насчет рук, Анна, ты меня не хули. Видали мы таких заботниц! — глаза Маньки позеленели от злости. Но вдруг она повернулась к Сарычеву и уже другим, игривым голосом продолжила: — Михалыч, сам слыхал, добровольно просит уступить Черемуху… — ласково заглянула в глаза, облизала крашеные губы. — Отдам я ей Черемуху. Согласен ты?! Вот это начальник у нас!

И Черемуху Анна перевела к себе. Первым делом доярка позаботилась о том, чтобы молодая корова, издерганная постоянными угрозами да тычками, успокоилась, пришла в себя. Эта рука, рука новой хозяйки гладила морду, чесала за ушами, гладила шею и подшеек, пробегала шустро по бокам и спине то щеткой, то тряпкой, исподволь, осторожно добираясь до вымени, и не щипалась, и не дергала сердито соски, а спокойно, не торопясь, разминала вымя и легко, приятно потягивала соски. Черемуха ела и пила, и на нее никто не замахивался, не рыкал.

Корова почувствовала, что перемена не временная, что ее хозяйка хочет подружиться с нею, и надолго.

Черемуха на глазах выправлялась. Это видела Манька и злилась. Хоть чем-нибудь хотелось ей унизить Анну, но та держалась, как всегда, скромно, с головой уходила в работу, и придраться к ней никак нельзя было. Да помог случай.

Чуть отступя от фермы, по пологому взгорку к реке, — совхозное картофельное поле. Затянули тогда с уборкой картошки. Земля была сырой, плотной, картофельные комбайны забивало, и они часто выходили из строя. Привезли из города помощников.

И вот ранним утрецом на ферму заявились трое: две девушки, в куртках, штанах и сапогах, перепачканных грязью, и паренек лет семнадцати — голубоглазый, желтый беретик повален на бочок. Встретили Анну. Поздоровались. Она только кончила дойку и, хоть устала, ответила приветливо, спросила, что им нужно на ферме.

— Нам, мамаша, — паренек замялся, — молочка парного попить бы. Сто лет, наверно, не пили парного молока! Можно? А?.. Да вы не беспокойтесь, мы заплатим.

Доившая рядом корову Манька (опять опоздала) рывком разогнулась и гаркнула зло:

— Всяких бездельников поить?! Проваливайте отсюда!

По-детски нежные щеки паренька обжег румянец, но паренек сдержался.

— Мы-ы, — голос его задрожал от обиды, — не бездельники. Мы — студенты химико-механического техникума. Нам бы сейчас учиться — это ведь для студента главное, а мы вот царапками выковыриваем картошку на вашем поле. Только почему-то, не видно на этом самом поле ваших сыновей и дочек.

Слова этого честного в своем откровении мальчика были пронзительны и тревожны для Анны, и она не то что не хотела, но не могла тогда ответить на них, но и позабыть их тоже никогда не могла.

— Слыхала! — взвилась Манька. — Следователь-праведник сыскался! А ну, проваливай отселе!

— Погоди, Мария, погоди. — Анна повернулась к ребятам. — Хотите парного молока? А посудинка есть? Есть, вот и хорошо. Налью — почему не угостить? Люди нам подсобляют…

— Я тебе, ударница комтруда Мукасеева, налью-у! — наступала Манька. — Только попробуй!

Девчонки, достав из рюкзака две литровые банки, застыли в нерешительности: уходить или ждать? Паренек, сомкнув губы, глядел исподлобья на сварливую доярку, всем своим видом показывая, что он ничем, решительно ничем не провинился перед нею.

— Успокойся, Левшова, и, прошу тебя, не командуй тут… — Анна, не обращая больше никакого внимания на Маньку, отлила из фляги теплого молока в ведерко, по очереди принимала от девчат банки и наливала их доверху. — Пейте.

— Да нет, — махнул рукой паренек, мягчея лицом, — мы уж там, за фермой, попьем. Спасибо, тетя.

Манька, пнув ногой пустую флягу, помчалась к своему дружку.

А спустя день после этой стычки корова Нива, которой Анна так гордилась, лучшая из всей ее группы, — надо же такому случиться! — подавилась кормовой свеклой. Корову Сарычев велел прирезать, а Анне вынес крутое решение: за разбазаривание совхозного молока, за халатное отношение к животным — от доярок отстранить.

Директор совхоза Иван Саввич был в это время в больнице, и Анну Мукасееву перевели в полеводческую бригаду, поставили на очистку зерна.

Уж поплакала, погоревала тогда Анна, утешал ее Ефимко как мог, да что поделаешь? Никуда не ходила, никому не жаловалась… Так вот и случилось, что целых полтора месяца пустовала Аннина тропа…

Однажды в зерносклад заглянул осунувшийся Иван Саввич, увидал Анну, улыбнулся, распахнул плащ, вытер мокрую руку о полу пиджака и поздоровался с нею за руку. Сказал виновато:

— Н-не р-разглядел я С-Сарычева… Н-надул н-надоями… П-половину г-годовых к-кормов ф-фуганул, ч-черт п-паршивый, д-до снегов. Во! — причмокнул. — З-завтра же выходи н-на ф-ферму… к с-своим к-коровкам. И н-не обижайся. Л-ладно? Д-дело д-дороже.

За старой березой, облепленной поверху черными мохнатыми грачиными гнездами, пустовавшими, тихими теперь, но весело-шумливыми по весне, когда грачи строились, подновляли родные гнездовья, беспрерывно сновали в поле, на ферму, в лесок, на проезжую дорогу, горланили, — все это ей было дорого; пьянея от воздуха и солнца, она всем сердцем принимала и эту новую весну, чувствовала в себе силы, молодела, — за этой старой березой начиналась ее деревня Большие Ведра. Крепко оседлала она высокий холм до самого спуска к речке Покше; вот уж и открылась синяя отрадная излучина, и еловый лес, и подковка поречного лужка. Взглянет Анна на речку, на лес, на лужок — так все красиво, знакомо и дорого, что сердце зайдется от радости. Широкая асфальтная дорога делит деревню пополам, резво сбегает вниз, с лету берет бетонный мост и — в гору, в гору, рассекая лес.