Василий Бочарников - Тропинка к дому

Кто бы видел ее сейчас, непременно заметил бы: округлое лицо бабы пылает от здорового румянца, помолодело, шаг выровнялся, легкий, и вся-вся она в том восторженном состоянии, какое выпадает человеку в его светлый миг жизни.

«Батюшка родный, а что же это я о горячем для гостей ничего не вспомнила? — укорила себя Анна. — Ведь Тамаре, после таких материнских трудов, поправляться да поправляться нужно… Петушка зарублю. Или — двух. И сварю им лапшички».

Вот и привела тропа к родному гнезду. Сперва показался огород — с яблонями, вишеньем и кустами смородины по левую сторону, с грядками и двумя тепличками по правую сторону, где разместился всякий нужный к крестьянскому столу овощ.

Ее никто не встретил, а она не удивилась этому: уже привыкла. А бывало… Бывало, калитку перед нею в огород распахивали либо Сима, либо Генка, либо младшенький Коляна и бросались к ней, а она привлекала их к себе, прижималась щекой к теплой щеке встречавшего и гладила по голове, по плечам, по спине, задавала какой-нибудь вопрос, отвечала сама на ребячий вопрос; и этого ей было вполне достаточно, чтобы сразу почувствовать себя дома, где ты так нужен семье, где ты — основа основ всей бывшей, настоящей и будущей жизни.

Краешком глаза она заметила вдруг, что наружу выбилась ветка малины с круглыми крупными шапочками сладко-душистых ягод. Она удивилась, что их никто не обобрал, и не решилась тронуть ни единой ягодки, оставила для гостей.

Анна вошла в огород. В их деревне ни у кого нет отдельно сада и отдельно огорода: тут же яблони и вишни в одной половине, а в углу или сзади грядка со свеклой, морковью, клубникой. Она накинула на столбик и планку дверцы алюминиевое колечко и на миг задержалась глазами на этом простом, согнутом из податливых проволок и обмотанном поверху для прочности медной струной колечке. Когда-то дверку со столбиком держала веревочная разлохмаченная петля, колечко Генка свил, оплел и в ее присутствии надел: «Так, мам, лучше будет».

Когда это было?.. Вспомнила: сразу после той страшной грозы.

День тогда распахнулся широко, неоглядно; жарко, неистово полыхало солнце, даже куры от такого пекла скрылись в холодок, лишь ласточки резвились в небе; она пропалывала грядку лука, пошвыривая сорняки в корзину; за сараем в песке гомонили ребятишки, их голосочки желанно, сладко покалывали ее сердце; потом все стихло: наверное, купаться побежали; теперь она не боялась реки — дети покорили ключевую, плескуче-струистую Покшу; плавают резво, смело, как окуни. И ведь никто не учил. Сами по себе, глядя на других, наловчились.

И когда доводилось ей, босой, с подоткнутой юбкой, полоскать белье на мостках, а они купались рядом, в Щетнихинском омуте, отбою не было: «Гли, мам, как я ныряю», — кричал Генка и опрокидывался головой вниз, только ногами трепыхал снаружи, он и они уходили в воду, разбегались волны, она ждала его возле зеленого щетинистого островка куги, а он — хватало же терпения, и как только не задыхался — разворачивался в глубине, и щуренком, проворно летел в обратную сторону, к лознякам, и тут шумно выныривал, вскрикивал и тряс мокрой, блестящей русой головенкой. «А теперь я… я. На меня, мама, погляди», — просила Сима и ложилась на воду, легкая, как досочка, вытягивала вперед руки и раздвигала перед собой воду, плыла сдержанно, красиво; и конечно же, теперь очередь Коляны показать себя, и он, не рассчитывая на заручку, бросался в воду, плыл саженками, слишком торопливо, и вот он уже на той стороне, выбрасывается на каменистый островок, мокрое тело сверкает на солнце… Так бы и глядела себе в усладу, как они тешатся в прогретой солнышком речке, так бы и не уходила, но спохватывалась: то не сделано, другое, третье…

Она еще не дополола луковую грядку и до половины, как свежо заветрило, солнце заволокло невесть откуда надвинувшейся круто-лиловой тучей. Туча ворочалась, клубилась. И — на́ тебе: резко, на отбой, громыхнуло; над проезжей дорогой, над огородами и дворами взвихрило пыль, подкинуло сухие травинки, куриные перышки, обрывки бумаги; яблони и вишни сильно, задирая листву, качнуло в одну, в другую сторону.

И — началось. Необузданно, дико, страшно вскипела гроза. «А они на реке!» — ахнула она, вбежала в дом, сдернула со стола клеенку и, как была в безрукавном стареньком сарафане, в стоптанных мужних ботинках на босую ногу, так и выскочила под проливной дождь и помчалась под угор на реку.

Промятая тропа вдруг стала руслицем ручья, по ней, клокоча, перекипая на ходу, ошалело несся ручей, шумел поречный лесок; все угрозистей, все навалистей, раз от разу сокращая передышки, грохотал гром, над рекой и над Запокшинским лесом вспыхивали ветвистые молнии. Эти белого накала ветки-молнии или сгорали в небе, или страшно били в землю.

Она мчалась, закрываясь от дождя куском клеенки, падала, вскакивала, шептала какие-то слова и, уже забыв про клеенку, вся мокрая, запыхавшаяся, останавливалась, напряженно вглядывалась в эту ревущую стену дождя и кричала с отчаянием в голосе: «Ре-бя-та-а!» — но в этом шуме и грохоте он был так слаб. Кто-то, осознав свою беззащитность, теряется. Она боролась. Сердце ее то стучало тревожно, то холодело и замирало внутри.

Она бежала…

Вот и берег речки, но никого не видно. Речку секли сердитые витые веревки дождя, словно и она чем-то провинилась перед небом. Куда теперь? Она побежала берегом по лугу, трава брызгалась водой, везде были лужи; в отчаянии она остановилась и вскинула к небу руку, как будто материнской рукой хотела отстранить и от своих деток, и от себя, и от деревни, отодвинуть за Покшу, в леса, грозные, огневые пики молний, как будто хотела сдержать, утихомирить громовые удары, навести порядок в этой не в меру разбушевавшейся стихии.

И пришла уверенность: все должно обойтись хорошо. Вперед. Есть надежда. Ну, конечно же, там они, там. И она рванулась к мосту. Дети, застигнутые грозой на реке, кинутся к мосту и там, под могучими плитами, в безопасности и в сухости, будут сидеть-посиживать, пережидать эту несусветную заваруху… Но и под мостом их не было. У круглой серой опоры понуро, растопырив смуглые уши, растерянно взблескивая сиреневыми глазами, стоял сивый Манькин теленок, к ошейнику привязана грязная веревка с колышком на конце. Под сводами моста на поперечной литой балке тесно и ровно, как по ниточке, сидели ласточки, тихо, настороженно, ни одна не подавала голоска.

И опять ее стегал дождь, тут она вспомнила, что и ее муж Ефимко сейчас при стаде, и он ничем не защищен перед стихией, но за него она не тревожилась: как-никак — фронтовик, сумеет выкрутиться, не впервой, а вот детишки… Детишки! Ну где, где они могли сейчас хорониться?

Дождь поливал пуще прежнего, гром ярился в атаке, и все так же частили и грозили высверки молний; она остановилась, оглянулась кругом, тоскливо вздохнула, свернула клеенку, зажала под мышкой и пошла, не обращая внимания ни на дождь, ни на гром, ни на молнии, не было страха — все сердце заняла тревога о детях.