Василий Бочарников - Тропинка к дому

Рыболовы, если клев неважный, нудный, часто меняют места: ледорубами с хрустом врезаются в толстый лед, пробивают его насквозь, а ледяное крошево вычерпывают большой металлической ложкой с дырочками, и в лунку опускается снасть. На тонкой, с волосок, леске дробинка с впаянным в нее крохотным крючком, а на крючке ловко насажена наживка: это либо малиновый мотыль, приметный в воде, либо три-четыре белых, меньше рисового зернышка, репейника.

Рыболов у новой лунки весь в тревожном ожидании: мечтает о леще, щуке, судаке, крупной сороге.

Рыболовы кочуют по реке с плеса на плес, встречаясь, коротко обмениваются: «Ну, как там вверху?» — «А внизу как?»

…Солнце переместилось к высокому, местами лесистому, правому берегу. Время от времени лед под ногами вздрагивает, трещит в глубинах, стреляет наверху, да так, что изгибистая трещина пробегает от одного берега к другому, пугая новичков. Кажется, река за зиму натерпелась лиха и теперь, просыпаясь, потягивается до хруста, оживает, пробует силы. И такая она приманчивая сейчас.

А лед берегового припая местами вздыблен, с заломами. И там образуются пустоты, тайники.

Когда городские рыболовы первыми стали сниматься и поодиночке и группами потянулись к мосту, к деревне Большое Андрейково, на лед неожиданно выскочил зверек, белый-белый, нежно-снеговой, лишь кончик хвоста (зверек держал его торчком) был черным. Легкими, воздушными, длинными прыжками он стремительно приблизился к рыболову, который сидел на фанерном самодельном ящике, схватил ершика зубами, метнулся к берегу и скрылся в ледяном разломе.

Прошло мгновение, и гость снова пожаловал к нам.

— Горностай — вот это кто! Ай, ловок! — весело сказал тот же рыболов. — Ну, смелей, смелей! Подбирай рыбку, подбирай.

Тельце у горностая гибкое, длинное, а ножки коротки, однако куда как проворны, глаза — со шляпку сапожного гвоздика и черны-черны. С ходу схватил рыбку и в несколько прыжков отнес в свое убежище. Выскочил, огляделся и опять был на льду. Действовал он привычно умело, проявляя при этом и расторопность и смелость.

— Горностайко, дружок, ершик-то мал, иди-ка сюда, получи от меня окунька. — Рыболов чуть приподнялся с самодельного фанерного ящика и кинул рыбку. — Зверек мал-мал, а вот умен. Это мой давний знакомый. Молодец! Ловко приспособился… Он тут не первый годок промышляет.

Горностай, к удивлению рыболова, только обнюхал дареного окуня, а унес опять-таки малого ершика.

— Вот и угоди на шельмеца-а, — смеялся рыболов.

Шустрый зверек еще раз пять — семь приходил, но добычу носил и прятал в разные места. В этом была своя хитрость: откроет недруг тайник — пропадет одна рыбка…

Умница горностай правильно рассчитал: рыболовы — народ великодушный, не обидят и в обиду не дадут, а без них на лед в открытую не сунешься: кругом вороны, ждут не дождутся конца рыбалки. Вот он при нас и запасался рыбкой.

Солнце ушло за гребень берегового откоса. Река как-то сразу опустела, на лед, на берега, на поречный луг легли голубые тени. Тени вечера.

Пока весна скорее по календарю, а в деревне, в полях, в лесу еще неохватные снега. Но видятся они уже по-другому: вроде стали помягче, к вечеру наливаются отрадной голубизной.

Выхожу на крыльцо: день яркий, солнечный. И сразу же меня оглушило: за огородом будто бы работала камнедробилка, безостановочно и в полную силу, — то воробьи вошли в азарт. Сколько драк сразу! Пух летит. Перо летит. Эк стараются перед подружками.

А сбоку стаи, к огороду, кто-то швырнул головешку, атласно-черную на снегу.

Я — ближе к воробьиной стае, а головешка ожила, медленно двинулась, вот у нее уже оказались крылья — грач. Грач!

Неужели южный гость? И так рано пожаловал в наши края? Ведь морозом еще выковываются ядреные утренники.

Пригляделся: половина хвоста у грача оборвана. И тут я сразу узнал грача: здешний, оставался зимовать с галками у животноводческой фермы. Пострадал то ли от кошки, то ли от коршуна. Скучно одному без своих. Томительно, а в такие дни особенно. Вот он услыхал воробьиные голоса и прилетел выяснить, почему поднят такой шум-гам.

Было заметно: ликование, схватки малых птах ему нравились, бодрили; грач осанисто ходил туда-сюда, дергал головой, раскидывал крылья.

Даже широкие охотничьи лыжи глубоко проваливаются в снегу. Не едешь — идешь. Куртка нараспашку, шапочка-гребешок в кармане. Все равно жарко.

Остановился. Гляжу: как напряглись, как зелены береговые ивняки! А на вербе белые и желтые фасолины — зацвела.

Взгляд на снег. Что это?.. Почему?.. На бело-синем снегу золотая пчела. Тронул — мертва. Разведчица. Вылетела из улья, совершила облет реки, луговины, а вернуться в родной улей, знать, силенок не хватило.

Значит, завтра полетит новая разведчица. Так нужно. Иначе как же узнаешь движение весны? Как-то завершится вылет новой разведчицы?..

Времени было уже за полдень, когда, я, возвратясь из города, выбрел на луг перед речкой Сендегой. Щедро светило солнце, в вешнем воздухе разлилась влажная теплынь, хоть раздевайся, снял я пальто и шапку; за несколько часов снег на лугу стаял, только в яминах еще держался — синий-синий. Вода обрезала его по краям. Юная травка оплеснула весь лужок, и теперь над ним, свежим, нарядным, приметным, рассыпали трели жаворонки. Остановись и слушай. Для тебя, одного тебя этот праздничный концерт, и первая трава для тебя, и солнце для тебя, и неутомимый клекот весенней реки тоже для тебя.

Сендега на моем пути, а я еще не знаю, пропустит она меня в деревню или нет.

Именно тут, на южном углу луга, речка Покша дружелюбно принимает к себе младшую сестричку Сендегу. А чуть повыше устья с правого берегового взлета на левый через Сендегу перекинут мосток — четыре крепких бревна и поручни, ольховые и еловые жерди.

Утром стремительная, взбурлившаяся Сендега еще умещалась под мостком, на метр или больше не доставала пенной гривой бревен. Я перешел с левого берега на правый берег, полюбовался обновленной многоводной речкой и подосадовал, что обулся в тяжелые резиновые рыбацкие сапоги с высокими и широкими голенищами. Это бабка Марфа присоветовала:

— В Андрейкове перед автобусом переобуешься, у племянника сапоги оставишь. Они тебе ой-ой как еще сгодятся.

Еще не доходя до Сендеги, я услышал грозный незнакомый голос реки. «Жив ли мосток? Так разошлась, что и сдернуть могла». Прибавил шаг. И вот я у реки и не признаю Сендеги. Летом речушка до колен. Тихоструйная, чистая и студеная. Весна увеличила ее, пожалуй, раз в десять. Какая-то вся буйная, ошалелая, радостная.

Река напористо гудела, вода скручивалась и раскручивалась, как бы перекипала на ходу, сильно толкалась в берега, всплескивала. И вся освещалась солнцем. На солнце вода была то серой, то желтой, мутной, и редко синей. Она несла одинокие льдины, обрезки досок, прошлогодние листья, сучья, пучки травы. Подхватывала и несла все, что плохо лежало по берегам.