Наталья Головина - Помню тебя

Отпуск двигался к концу. С тяжело и ненадежно бьющимся сердцем он повторял про себя машинально: «Вариант, вариантик…» И чувствовал бесконечность всей этой беготни и утерю связующей целесообразности в своих действиях.

Такое было в последние перед отпуском месяцы на работе. Когда у Ходорова появился отсчет: не что дает, а что отнимает у него всякое нагрянувшее новое… К примеру, если приступать к реставрации здания в Подсосенском переулке в текущем квартале, то придется маневрировать со сметами, и в этом не было вины Ходорова. Если же заняться пока каким-то менее материалоемким объектом, то особнячок может благополучно соскользнуть на конец года… но может и совсем выпасть из плана. Особнячок этот был интересен Ходорову как проектировщику и симпатичен ему. К тому же он вспомнил свои недавние слова — о людях, умеющих одобрять то, что им не нравится, и как проникновенно всмотрелась в него молоденькая Лидонька из планового отдела. Сказал он эти слова по поводу того самого особнячка при Жоре Примуке, завотделом — свой парень, вместе кончали архитектурный, только он продвигался быстрее. А Лида восприняла их как особенную смелость. Он подумал, как всмотрится в него Лида теперь, когда он придет к ней с бумагами. И рассчитал для особнячка нечто половинное… Косметический ремонт. Сказал себе, что это нужно и разумно. И Георгий одобрил.

Как отмщение пришла неприязнь и небрежность к особнячку. (Глаза б мои не глядели, как «замазывают»…) Этакому «барочному» в русском стиле, совсем похожему на сундучок, который он присмотрел когда-то, обследуя свою зону. Наверно, он, Ходоров, пересидел тут… Сетует на текучку и бумаги, прямо-таки заходится от этого, а что-то для души упускает. Хоть иди на стройплощадку. Вета, та была бы довольна: как полумера и на время. Получили бы квартиру, и не нужно заниматься обменом. Но она все еще не оставляет надежду, что он когда-нибудь защитится…

Вета с утра уходила в свое экскурсионное бюро, от него же требовалось сходить наконец с их обменщицей Ниной Леонидовной в ее ЖЭК и взять положенные справки, чтобы ускорить дело. Старался не думать, как воспримет новый вариант его мать. Впрочем, знал: она постарается обрадоваться их с Ветой удаче и промолчит про все остальное.

Наконец доставили мебель. Их пустую однокомнатную с прочерченными черными полосами на линолеуме забили до отказа полированные плоскости под орех, из которых будут собраны «кабинет» и «спальня». Увидел разбитую в спешке Ветину коленку. И не понимал, как что-то будет между ними потом, ночью.

Странное творилось с Аркадием Дмитриевичем: неудобообщаемость… Два раза толкался в ЖЭК для Калитниковой. И не мог доходчиво объяснить содержание справок. Все это вместе называлось: устал. Вета совсем забыла, что у него ведь еще и отпуск — отдых.

Вот почему произошло следующее. Проходя мимо касс речного флота на Белорусской площади, заглянул туда невзначай, и оказалось, что есть билеты на теплоходные рейсы. Вдруг тревожно взмечталось: что вот бы… Но как это уж так вдруг? Подробностей о теплоходных маршрутах он не знал вовсе. Переговорил со скучающей (начало сезона) в своей зарешеченной золотыми вензелями кабине пожилой кассиршей. Отчего бы и не сказать сочувствующему человеку, что устал. И что от отпуска осталось с гулькин нос. Но на ближайший рейс нет свободных двухместных кают. Разве что есть одна с правом бронироваться экипажем: если кому-нибудь из родственников нужен билет на этот рейс. Кажется, она свободна. Может, до самого конца никто и не подсядет…

Сжимая в руке билет в четверть тетрадного листка и слегка растерянно улыбаясь, выходил он из кассового зала. Подумал с беспокойством, как воспримет эту его первую за их семь лет неподконтрольность и «неуправляемость» Вета. Но затем внушил себе не скисать и уметь вписываться в неожиданное. «Флибустьеры и авантюристы!..» В конце концов документы на обмен были наконец готовы, а дожидаться ордера можно и не в Москве. Отдыхать оставалось неделю с небольшим.

…Вот теплоход тронулся под марш.

Внизу и вокруг заплескалось. И за окном тянулись желто-пятнистые вечерние контуры кварталов и домов на подсвеченном фоне пригорода. Мягко теплился ночник в головах. Чуть казенным и речным, свежим пахло белье. Ходоров знал за собой, что с трудом засыпает на новом месте, и приготовился принять таблетку димедрола, но вскоре уже спал под мерный, обвевающий плеск воды за бортом.

Все отодвинулось и забылось. То есть сначала было странно выпасть из прежнего ритма, и все казалось, что существует что-то такое, чем необходимо заняться, — с упором на «необходимо» и «нужно»… И было как бы неловко перед парнишками-матросами, мывшими палубу и занятыми мелкой покраской наверху, и перед персоналом, для которого рейс был с очевидностью работой, с перерывами, на весь день. Не то в поезде, где ты словно отбываешь дорогу и не чувствуешь в людном вагоне среди едущих зачем-то и куда-то другой уклад и жизнь немногих людей, обеспечивающих движение.

Он поинтересовался: как же это всё у речников? И удивился тому, что такой у них распорядок в рейсах, зато потом с поздней осени до весны отпуск. Распорядок, конечно, не для всякого, нужно быть с легкой цыганинкой в крови. В основном устраиваются семьями или заводят семью здесь же. По ковровой дорожке между кают катался на велосипеде малыш Никита, дитя боцмана. Боцман, Петр Захарович, которого почтительно слушались парнишки-матросы, курсанты речного училища, обветренный и коренастый, матерого вида человек, палубный хозяйственник и хозяин, похожий на знакомый по фильмам и книгам тип боцмана, внушил никуда не плававшему со школьных, пожалуй, лет Аркадию Дмитриевичу чувство узнавания и уверенности. Все было на своих местах и должным образом, оставалось вписаться и найти свое место ему.

На верхней палубе порывисто задувало, и крашенный в белое металл холодил. Волга предстала огромной, какой уже не была потом…

Прозрачно темнели острова в голом тальнике и березах, сумрачно и ярко выделялись черно-зеленые ели по островам и плесам среди неоглядного речного моря под Дубной. Вода была весенняя и глинистая, непрозрачно блестела и колыхалась в отдаленье. Белый, студеный на взгляд песок и рыжие, золотистые сосны. Едва распустившаяся зелень смотрелась на расстоянии, в солнечной дали, прозрачной и радужной дымкой, от которой у него легко поднялось и уже не опускалось сердце… Река без берегов, жизнь без берегов!

Это дали, кто может сказать, почему они так действуют на душу, рождая счастливое ощущение простора и мощи? Вдруг упали откуда-то со стороны чайки, резко закричали. А он думал, что они только на Черном море, видел их всегда там… Он вспомнил, что смотреть на движение волн — способ отдохновения древних философов. И что созерцание воды, как и огня, — таинство и терапия. Это — чувствовать великолепие мира. Почему он не искал этого раньше?..