Наталья Головина - Помню тебя

Но дверью «своего» магазина хлопнула сердито. Отказалась коротко и ушла. За два месяца она ничего не поправит: то, что делала двадцать лет, уж порушено.

— Теть Таис… «Таких легко сломать» — да вы-то вот как же в страшное время да в таком же возрасте не сломались?

— А это ты неверно поняла, что тогда, мол, не ломались. Да разве ж я такое говорю, чтоб это время когда повторилось… Пуще всего, чтоб никогда такого больше не было!

Из магазина мы с ней так и ушли, не стала она договариваться с новым завом о замене на лето.

Вечером тетка Таиса дальше про Деда рассказывала.

Как пришла она после той удачливой смены с краюхой Нюсиной граммов в триста. Хлеб-то не бросишь…

Только сразу я, как и решила, с порога снохе говорю:

«Пайковый это мой хлеб, за три дня. Нету там больше ничего и не будет».

Вдруг слышу из комнаты:

«Ха-ха-ха-ха-ха! На хлеборезке чтоб ничего не найти! Проходи-ка сюда, Тоня или Тося. Вместе искать будем».

«Тая я», — вхожу.

В комнате у Лизаветы швейная машина и ворох гимнастерок (она от швейной фабрики дома работала) со стола прибраны. На постеленной новой клеенке — тушенка да сахар. И сыр тоже, в вощеной красной кожуре…

Лысоватый и крупный мужчина в галифе оглядывает меня, водки наливает. Похохатывает:

«Тося-то у нас ничего, симпатичная! Робкая только Тая. Или, что ль, гордая? На гордых-то воду возят. А ну-ка давай налей воды — штрафную запивать!»

«Да она так выпьет. Молодая, не маленькая!» — заступается Лизка. Платье на мне ощипывает и подталкивает рядом с другим гостем сесть — завмагом нашим Левновым…

А Левнов был захмелелый совсем. Нос вислый сразу в мою сторону. Обнимать тянется и обещает что-то. Тоже «Тося да Тася» говорит. А это имена-то разные.

«Как же, — думаю, — ведь за одним столом сидим. Левнов вон и вовсе времени не теряет. А я для них меньше, чем консервы. И на консервы у них тоже аппетит, а как назвать, хоть не путают».

Я руку нашего зава с плеча который раз убираю. Тот не привык к такому. То ли он делает вид, то ли и вправду совсем пьян. А Ребраков смотрит на него тяжело и остепеняюще. Начальник он над нашим Виктором Авдеевичем. В такой я попала переплет.

Лизка рядом совсем забытая похохатывает. И вижу, вот-вот она мне в волосы вцепится. Хоть бы дотерпела до потом. Я сейчас и сама уйду — только скажу-то им…

Ребраков Лизкину рюмку довоенную сжал в руке, она хрустнула:

«Тосю мы в ОРС переведем. Вот так. Там как раз кассира с брони сняли. Или в столовую работать пойдешь».

«Тая я», — говорю снова.

«Вот так. В магазин завтра не выйдешь. Ты, Лизка, проследи».

«А в столовой-то что? — я его спрашиваю. — По консервам там, знаю, просторная утруска, а по сыру-то как?»

Лизка мне объясняет:

«Сыр, он только в офицерском продпункте бывает. Туда Федор Матвеевич сейчас не могут пристроить… — И вдруг затараторила: — Да чо Тайка-то? Она у нас дурная еще совсем. Подведет, глядите! Я бы вон лучше пошла, Федор Матвеевич…»

«Пошла, да не дошла», — отрезал тот. Взгляд у Ребракова увесистый и мутный.

«Эх вы!..» — А сама встаю из-за стола. Думаю, как мне сейчас с Римкой до маминого домика добираться за полночь. Вещи быстро кидаю в узел.

«Тихо! Она свою линию знает… она скажет!» — тут же воспрянул духом сникший было Левнов. Потом, поди, как протрезвеет, испугается: как разговаривал с начальством…

«Ну ты чо, Тайка? Куда? Злая-то ты чо? Она же на меня и злая…»

«А на донорском-то пункте, — говорю, — какая на кровь усушка? Тоже, может, ее там расхищают?!» — Это я им уже с порога кричу.

А дальше? Что и говорить — как пришлось мне дальше… От нашего же заведующего зависело меня постоянно на тяжелую разгрузку ставить. А то и в хищении обвинить.

Старенькая Нюся-то меня жалеет, как-то обронила ему, что у Таи, мол, Гущиной не остается времени на продавца обучаться.

«Уж отпустили б вы ее тогда, Виктор Авдеевич».

«Не имею права по военному времени».

И все женщины в магазине понимают, в чем дело. Не в первый раз, видно, такое. А одна, бакалейщица в кудряшках, на меня зверем глядит. Грузчики тоже пересмеиваются сочувственно.

Со смены я прихожу… Печка у меня мазутная коптит, но тепло-то все выдувает сразу. Мамин домик и вправду совсем заваливается. Радио зато теперь такое радостное слушаешь что ни день… Это уж зима сорок третьего была.

Римка моя то со мною сутки, то у старухи соседней. Как я на смене. Я бабке за нее из своего пайка плачу. Она сначала рада была. А потом, видно, «надоумили» ее люди, говорит: мало.

«Девчонку, — говорит, — не стану брать к себе. Совсем голодная девчонка. Еще за моими внуками глядит: как те за стол… Совсем голодная чой-то продавщицына дочка».

«Да, бабушка…» — я ей говорю…

В общем, на прежней цене остались.

А тут вдруг, уже по весне, заболей у меня Римка. Глухо так кашляет и руками низы ребер зажимает. Устает она от кашля, а так ей передышка вроде бы.

Я врачихе-то нашей районной твержу, говорю я ей, что тает девчонка совсем, надо в больницу скорее! А она мне: «Эх, мамаша… Больницу мы ускорим. (А ведь очередь в больницу.) Только ребенку сало и мед нужны… Пенициллин тоже, сумеете, так достаньте».

И видно, такое у меня было лицо, что наш завмаг в эти дни перестал меня шпынять. Банку тушенки сунул…

«Таких вы строгих правил, каких щас уже и не бывает, — съязвил. — Да тушенку-то возьми! В счет крупяной карточки бери, раз уж вы таких строгих правил».

Да ладно, не обедняет он… Вон Нюся и другие продавщицы — теперь уже я эти едва прикрытые тайности хорошо знала — для таких, как он, ловчат и рискуют.

Продала я с себя все, что могла… Нюсин парнишка, он рынок хорошо знал, свел меня с торговцем, у которого у одного на толкучке был американский пенициллин. И вот тут — хоть плачь, хоть кляни, хоть умоляй — хватает мне едва на половину ампул, что врачиха наказала… А товар хрупкий и приметный, барыга часть продавать отказывается. Для виду он еще и зажигалками торгует. Крикнул: «От-тличные изделия!» Повернулся и пошел.

Я было за ним кинулась. Нюсин внук меня удержал: «Идемте ж, тетя Таиса! Чтоб я еще с вами пошел!.. Не то в другой раз он нипочем не продаст!»

Так и ушли мы из юркой рыночной толпы.

Правда, в тот день грузчик наш один, Старцов, обещал мне для Римки сала барсучьего достать. И не обманул он, через неделю принес.

Человек этот странный был такой, угрюмый вконец, да и пил. Пожилой совсем. После госпиталя он к нам трудоустроился, выздоравливающий. Да Дед это мой и был, Милочка.

Вообще, фронтовики в тылу в почете и нарасхват. А он у нас грузчиком… Послали его, не разобравшись или временно, а он возражать не стал, хотя после ранения тяжелого. Кули крупяные тягает — так посереет весь лицом. Молчком и безразлично так держался. Известно о нем было, что семья у него в Белоруссии в оккупации погибла. Капа-бакалейщица и Лора так уж за ним увивались. А он ровно глухой ко всему.