Наталья Головина - Помню тебя

Трудно мне как стало мимо комода проходить… Чем ни занята — а все тянет меня туда заглянуть: с полкило там было овсянки, в мешочке завязанной. Отсыревшие хлопья, рыхлые, сладковатые на вкус — если б одну только щепотку пожевать…

Никогда еще мне, даже в довойну, от молодого девчоночьего голода, досиня накупавшись в Оби, не хотелось так есть. Римка моя тоненько ноет, от постоянного голода слюну сглатывает.

Тут уже Софья Павловна наша вернулась. Как есть ни с чем. На селе тоже плохо меняли. И так удивилась она, что овсянка у нас с Римкой цела. И упрекает меня: как же я это не догадалась, что ключ от комодного ящика она могла и с собой увезти? Сварили мы ту овсянку. А мне каша геркулесовая, теперь разрешенная, в горло не идет. Что же она не сказала-то? Как же это она?..

А тут еще зима стоит какая… Не то что стекла, и края подоконников заледенели. Свет льется синий, скучный. А чуть огонь зажечь — шторы опускаем. Всего за сотню километров от нас бои, и налеты бывают с воздуха.

Пес вот у нас еще одно время был приблудный. Тоже ведь надо понимать — живое, Милочка… Под дверью-то он все сидит. Пускала я его когда: Римке третий год всего, страшно ей одной со старой Беловой сидеть. Пес лижется все да скоблится, а все взъерошенный… Голодный. Я им-то запрещаю — а сама кормлю когда. Тоже ведь надо понимать, что живое… Пропал он куда-то к весне.

Как пережили мы ту зиму, и не знаю я, Милочка.

А дальше наступил следующий день.

Мы идем с теткой Тасей по нашей Устьинской. День солнечный. И я допущена прогуляться в своем плащике. Провожаю тетку Таису в стариннейший липовый парк (вернее, это она для меня сворачивает туда), а потом по центральным улицам. Я длинноногая (вообще другое «колено», в смысле — поколение, — отмахивается рукой тетка Таиса), и нам нелегко соразмерить шаги. Вот она идет рядом со мною — перекатывается катышком, кубастенькая, плотная, румянощекая, с густыми, почти седыми волосами, но это не очень заметно на ее собственных темно-русых, и с глазами не по-пожилому, а свежо и бойко голубыми…

Так вот мы и идем по Устьинской. Потом к нам ненадолго присоединяется дочь ее Римма, она живет вверху той же улицы, где частный сектор потеснен шестью новенькими, с ажурно выложенными балконами, кирпичными домами высокой категории. Римка обращается к ней по-обыденному (видятся несколько раз на дню), с чуть капризным, просительным «ну, мам», и это забавно слышать от зрелой женщины.

Я замечаю, что с нами теперь чаще здороваются. Тетку Таису на улице, пожалуй, не столько любят, сколько уважают. Но на этот счет у тетки Таисы есть ответ: что ж я, пустое место, чтоб нравиться всем? Она не даст взаймы трешку пьянице, да еще отругает. Есть у нее мнение, что это неплохо — хорошо жить: заслужили, да и пора — людям их поколения. Да «на свои»… Это касается и других сограждан. Вот в серьезной беде тетка поможет. Но такое случается нечасто — и больше помнится, что по трешницу, «за баловством» к Гущиной не ходи. Ну и, ясное дело, что уж из «своего-то» магазина, где двадцать лет она была заведующей, могла бы доставать для знакомых со своей улицы то и другое… Но этого от нее не очень дождешься. Известно на улице твердо — такое ведь не скроешь, что завмаг она честный, и это уважают. Говорят о ней одобрительно, но и слегка отчужденно, что она гордая… И такое одобрение звучит легким осуждением. Да тетка как раз такое ценит.

Скорее популярностью на улице пользуется дочь ее Римма Петровна, по мужу-инженеру — Кузихина. Но ту не люблю я. Прикарпатская смуглота ее отца вылилась в ней с возрастом во что-то темноватое и приторное, как пережженный сахар. В Римке сильны представления о том, как всему положено быть: должно быть именно таким образом и укладом, а не иначе. Так, Римка презрительно жалеет незамужних, а так как жалеть ей приходится почти полгорода своих сверстниц и старше себя, то делает она это с тем большей напористостью и удовлетворением. Но все это сдобрено на ее растекшемся лице сладкой улыбкой, и вот, поди ж ты, не задевает… Так же сильно в ней представление, что жить надо именно полной чашей, и их воскресный выезд с мужем на «Жигулях» (в остальное время машина стоит в скрупулезно изолированном от атмосферных воздействий гараже) выглядит агитпробегом в пользу этой идеи и также не задевает… Вместе с убеждениями в надлежащем и неукоснительном в ней развито представление об обилии возможностей, ходов и лазеек, которыми грех не воспользоваться. Работает она в торговой железнодорожной инспекции, и уж каждый на улице чем-нибудь да ей обязан. («Чтобы не завидовали…») И со всяким она поговорит бесцеремоннейше, со всегдашней своей кондитерской и ядовитой улыбкой, поучит уму-разуму. За компанию посетует на какую-нибудь свою незадачу, чтоб не вспугнуть везенье. Это ходячий здравый смысл, такой здравый — как здоровая, слишком здоровая кровь может давить и чревата апоплексическим ударом…

Вот идут они рядом… Есть ли у них что-то общее? В основном это то, что они любят друг друга. Не судят…

Правда, у тетки Таисы тоже сильно сознание должного и положенного. Но у нее это содержит в себе — «что заслужено» и «то, что достойно». Небольшое вроде бы смещение…

Что тут? И откуда? Может, дело в том, что сейчас вошло в зрелость поколение, не имевшее в войну детства, а потом шагнувшее сразу в довольно обеспеченную взрослость (основные тяготы легли на плечи заслонивших их матерей), может, потому оно сейчас так жадно «добирает» все у жизни?..

Тетка Тася пойдет после нашей прогулки в гости к дочери. Я простыла. У Римки мне будет скучно и почти физически душно. Лучше уж я полежу пока на положении больной.

Вот вечером придет тетка Таиса и расскажет дальше.

…А уж на Волховском фронте были тогда главные бои. Петя мой как раз оттуда писал. Говорил, что «ничего, мы тут прочно стоим, а там и продвигаться начнем». И — «для дочки все сделай». Римка ослабела у меня вконец, кашляла.

Петя мой в отпуск собирался приехать после госпиталя. Но снова письма с фронта. Многие из их выздоравливающей палаты ввиду наступления ускоренно попросились в свои части.

Тут похоронка пришла скоро…

Мне по этому поводу на станции сутки отгула дали. Поехали мы с другой соседкой, Катей, за город мою картошку копать… Весной посадили. Соседка за руку Римку волочёт, сумки все у меня взяла, облегчить старается. На меня сбоку смотрит… А я удивляюсь сама: ничего вроде. Надо — иду. Надо вот участок мне выкопать — помню… Ровно отупела я от усталости и заботы. А того, что Пети больше нет и нашей с ним жизни никогда теперь больше не будет, этого я вроде не понимаю еще.

Приехали мы, а две сотки моих… вырытые. Обманул сторож! Или не уследил… А зима новая скоро. Как рыдала-то я! Страшно сказать: по всему сразу… И по участку-то вырытому, и что Пети-то моего не-ет, никогда не увижу больше-е, и по себе с Римкой вою…