Николай Зарудный - На белом свете. Уран

— Здравствуй, Стеша, — и это не с ним.

Отворачиваются люди: идет Поликарп Проклятый…

А когда-то…

Красивая жена была у Поликарпа Чугая. Привез он ее откуда-то с Кубани, когда возвращался с фронта.

— Вот, мама, невестка вам в хату и внучка, — сказал Поликарп старой матери, знакомя с красивой огнеглазой Мартой.

— Слава богу, — ответила мать.

Уже потом старая Чугаиха рассказала соседям, что познакомился ее сын с Мартой на Кубани, когда лежал в госпитале. Она была там сестрой милосердия. Из госпиталя Поликарп снова попал на фронт, а как кончилась война — поехал на Кубань за Мартой, сдержал слово. Забрал ее уже с ребенком. Поликарп такой: если скажет, то не отступится…

Чугаиха не могла нахвалиться своей невесткой:

— Что уж работящая, то верите, кума, не дает мне и за холодную воду взяться. Рано встает, поздно ляжет… А доченька как куколка. Стешкою назвали.

Поликарп смотрел на Стешу и часто припоминал, как вез их с Мартой со станции, когда приехали они с Кубани. Заболела по дороге Марта, и Поликарп одолжил в Косополье саночки (год был тяжелый — коней не достанешь), посадил на них жену с дитем да так и привез домой, на удивление людям.

— Вот это любовь! — Плетни даже ломились под тяжестью сосенских молодиц. — На саночках свою разлюбезную возит!

— Будет жить у него как у бога за пазухой…

— Нашел Поликарп свое счастье!

— А она ж, бесстыдница, хотя б в селе с санок слезла! Расселась!

— Вот жены теперь пошли!

Поликарп только посмеивался.

Где-то в пятидесятом году завербовался Чугай на далекий Север на лесозаготовки, чтобы заработать денег на хату. Письма и деньги присылал Марте исправно. Так прошел год, а осенью добрые люди написали, чтобы возвращался Поликарп домой, если не хочет потерять жену. Связалась она с Ладьком Мартыненко: днюет и ночует у него; а старая Степанида уже и глаза выплакала.

Нет, не ехал, а летел домой Поликарп. Всего он мог ожидать, только не Мартиной измены. Как любил он ее! Сгорал от своей любви.

От Косополья до Сосенки Поликарп не шел, а бежал, хотел кричать, но захватывало дух, и он выл. По дороге поднял железный лом и размахивал им, как палочкой.

— Где она?! — ворвался в хату. — Где она, мамо?!

— Убежала, сыну, с Ладьком удрала, неверная, еще вчера.

— А Стеша?

— Не отдала я ветреной…

Поликарп с воем рухнул на пол и так впился пальцами в доски, что сорвались ногти.

Вечером он блуждал по улицам села. Взглянув в сумасшедшие глаза Поликарпа, от него в страхе шарахались люди, с ужасом удирали дети.

Ночью разбушевался страшный ветер, вздымал над селом облака пыли, сносил с хат стрехи. И вдруг среди этого рева прозвучал колокол.

— Пожа-а-ар!

— Горит!

— Люди-и-и!

Над Ладьковой хатой стоял высокий, растерзанный ветром столб огня. Люди бежали с ведрами, кричали, плакали. А огонь уже перекинулся на другую хату, на третью, и вскоре пылала в огне вся улица.

Поликарп в беспамятстве лежал в кустах обгорелой бузины… От самосуда его спас Нечипор Сноп. Он стоял над ним с топором в руках и кричал:

— Не дам! Прочь от него!

Семнадцать хат сгорело в Сосенке в ту страшную ночь.

Поликарпа Чугая осудили на десять лет далеких лагерей. На суде он плакал:

— Люди, простите меня…

Люди не прощали. Не могли простить те, кому потом пришлось по два-три года ютиться в детьми в землянках. Такого преступления Сосенка еще не видела.

На этом пожарище, как злая ирония судьбы, стояла невредимой только старая хата Поликарпа…

Через десять лет Поликарп возвратился домой. Застал дочку невестой, а мать слепой от слез и горя.

Дрожащими руками ощупывала мать голову сына, и ей казалось, что он такой, каким и был. Она не видела седины, а ее огрубевшие в работе пальцы не различали глубоких морщин, которые беспощадно посекли лицо Поликарпа.

— Иди, сынок, в каждую хату, упади на колени и проси у людей прощенья… Тебе с ними жить… Иди.

И Поликарп ходил, падал на колени:

— Простите меня, и пусть дети ваши простят.

— Бог простит…

— Простите меня, и дети пусть ваши простят, — возле другой хаты.

— Уходи! Уходи! Через тебя, проклятого, ребенка похоронила!..

— Простите вы и…

Может, и простили люди, но не забыли.

Перед самой смертью старая Чугаиха позвала сына и прошептала:

— Такая моя воля, сын мой, чтобы ты искупил перед людьми свой тяжкий грех. Живи здесь, пока в каждой хате тебе не улыбнутся… Слышишь?

— Слышу, мама…

— Повтори за мной. Жить мне здесь, пока в каждой хате…

— Жить мне здесь, пока в каждой хате…

Вот уже полгода, как возвратился в Сосенку Поликарп, но еще не слышал от людей доброго слова. Кто поздоровается при встрече, а кто и так пройдет. Проклятый. И Поликарп молчал. Ежедневно приходил он в контору и просился на самую тяжелую работу. Копал силосные ямы, целую осень и зиму корчевал пни. Один в лесу. Дети прозвали его вовкулаком.

После смерти матери Поликарп открыл скрыню и сжег все, что осталось от Марты: платья, юбки, платки, порубил ботинки. Оставил только одну маленькую фотографию, которую Марта прислала ему на фронт.

Стеша все понимала и, затаив боль в груди, никогда ни словом не вспоминала при нем о матери.

Десять лет не видел Поликарп своей дочки. Теперь вот Стеша идет рядом с ним по первому снежку — высокая, стройная, как мать… Она очень похожа на Марту, и голос такой… Сегодня Стеше семнадцать лет… Да, сегодня.

— Ты иди, дочка, домой, а я сейчас, — и Поликарп свернул в улочку.

За эти полгода, которые он живет вместе с дочерью, Поликарп все еще не может привыкнуть к ней. Он ловит себя на мысли, что не знает, как разговаривать с ней, что сказать, когда она поздно приходит домой. Ему иногда до боли хочется обнять ее, поцеловать и рассказать, как он страдал и мучился, но боится показать свою нежность… А к ней уже сватов присылал какой-то мармулиевский тракторист… Ой, годы, годы…

В кооперации было полно людей. Расступились, молча дали Поликарпу дорогу. Он подошел к прилавку. Что ж купить Стеше?

— Сколько стоят вот те часы? — спросил он.

— Да это не для вас. Это золотые, — холодно ответил продавец.

— Мне и нужны золотые.

— Да это для женщины… Одни привезли, вот уже два года лежат.

— Покажите.

Поликарп взял крохотные часики. Они как горошинка на его ладони. Десятки голов с любопытством повернулись к Поликарпу.

— Цокают, — сказал он, приложив часики к уху. — Сколько ж за них?

— Сто тридцать.

— Ого! — только и сказал Поликарп, а люди заговорили вразнобой:

— Пусть бог милует и боронит. У нас за год столько не заработаешь.

— Шиферу можно на всю хату купить…

— Я лучше лисапед купил бы…

— Телевизор — это вещь. Лежишь на печке, а оно тебе показывает, а оно показывает… Ух, едри твою качалку, техника…