Яков Ильичёв - Турецкий караван

Ущельем взошли наверх — насмерть заморозились. В дубняках, в зарослях вереска на склонах резал глаза неживой белый снег. Длинные иглы сосен были черные, аж синие, как штыки. Кругом покой и грусть. Тоска, как было у Кемика…

Все гористее и жестче путь, долина стала тесниной и зажимает, словно берет в плен, грозит не выпустить…

Однажды в излучине реки показались сарайчики соляного промысла. Внутри горы была соль. Соленые ручьи текли в эти вот, на берегу, впадины, и соль оседала. Сейчас рабочие собирали ее, двигались как тени. К проезжим на дорогу вышел тепло одетый человек с тростью — эксплуататор! Государство сдает промысел частному лицу. Рабочие кормятся у него, а получают всего пять лир в месяц. Несправедливость!

На вопрос относительно профсоюза хозяин ответил, что есть братство рабочих-солянщиков, такая организация. «Вот, называется братство, — подумал Ваня, — а жизни чего-то нет». Жалел этих людей, и было неловко — будто он какой миллионер, может, а не помогает страдающим.

Не предполагал, что так близко примет к сердцу судьбу Турции. Что же все-таки с ней будет? Думалось, предстоящее везде и повсюду — революционное, вот-вот отступят черные силы отовсюду. Но тут же мысль начинала двоиться: либо в скором времени все сбудется, либо — упущен момент! Хоромские повсюду укрепятся, и предстоит новая борьба. Раздвоенные сваи в землю не забивают, раздвоенная мысль никуда не идет. Томился, пока не вспоминал речи Фрунзе и Мустафы Кемаля и что украинская делегация выполнила поручение как надо.

Длится и изматывает дорога. Арабаджи кропотливы, с пустяком возятся час, передний выбрал худой объезд, все ругают его: «Осел, ишак! Обиженный аллахом!» — однако едут следом. «Равнодушие, — страдал Ваня. — Нет огонька. Отчего?»

— Равнодушие, по-видимому, результат бесконечных войн, — отвечал Фрунзе, когда верхоконные двигались шагом и можно было разговаривать. — Уже века не выпускает турок ружья из рук и потерял веру, что может чего-то добиться в хозяйстве.

— А если теперь победит и будет точка? — спросил Ваня.

— Произойдет, конечно, перемена в сознании.

— Значит, повалят агу? Нет?

Фрунзе быстро, с интересом взглянул… Кто знает, когда и кого повалят…

Высокое торжественное небо. И внезапные — за поворотом — удары ветра. Новый перевал — новые картины. На восходе солнца снежные вершины сияли, как золото, а внизу чернота бездны. В долине увидели сверкающую ленту реки. По противоположному склону горы сходил наискось, будто переливался, длинный верблюжий караван. Его хвост, залитый солнцем, желтый, как струя в песочных часах, был еще на вышине, а голова уже погрузилась в тень внизу.

То, что для Фрунзе было очевидно и ясно, Ваня за горой своей мечты не замечал вовсе. Бывает же, человек видит только свое — в себе, а не совсем и не точно то, что творится вокруг, что существует независимо от его воли. Пора бы, кажется, Ване пошире раскрыть глаза, да и заметить это расхождение.

В одной из деревень, забившихся в лесистую щель между отрогами, всадники соскочили с коней — передохнуть и, разминаясь, ходили перед домиками, темневшими среди белого снега. Вот открылась со скрипом дверь, молодая мать в шароварах и в красной кофте вышла на мороз, неся на руках голенького младенца. «Шар ты мой золотой», — по-турецки ворковала она, вдруг наклонилась и положила голенького на снег. Ваня ахнул:

— Матушки мои!

— Видимо, для нужного дела, — пояснил Фрунзе и поежился.

— Это называется — обиходила!

— Если ребенок не погибнет, то вырастет спартанцем, — проговорил Фрунзе, когда мать, прихватив свое чадо под мышку, скрылась за дверью.

Обычно хладнокровный, Андерс сейчас был тронут:

— Какая выносливость у турок! Дома без печей, а люди живут. Погонщики босиком идут по снегу.

— Да, поразительна выносливость турецкого солдата, и железное у него терпение, — Фрунзе сделал шаг-другой к домику, вернулся. — Мы, хотя и сами повидали кое-какие виды, даже представить себе не могли, как раздет, разут аскер. И все-таки держится! Непреклонность Кемаля — от характера анатолийских крестьян.

— Я и говорю, Михаил Васильевич, удивительный народ! — загорелся Ваня. Подумав, вдруг выпалил: — Как они смеют, эти интервенты, оккупанты — прийти, унижать и унижать, раздевать и без того голых, что по снегу идут босиком. Сами-то одеты! Богатые, сытые, в желтых ботинках, в сукне. Маршируют! Снарядов и патронов на голых людей не жалеют. И султан тоже враг. Живет себе припеваючи во дворце, душа в душу живет с интервентами. Вот его и отшили ангорцы. Так я понимаю?

— Отшили, действительно отшили! — засмеялся Фрунзе.

— Вот и мечтается, чтобы земля здесь к крестьянам-издольщикам отошла, по закону. Кулага мне говорил, что есть депутаты, которые все-таки строят планы кооперации. Я думаю, что крестьянин здесь скоро вздохнет посвободнее.

Ване хотелось, чтобы командующий подтвердил эту надежду. Но Фрунзе, прохаживаясь, только с обычным своим интересом взглянул на Ваню:

— Любопытно! И когда, по-вашему, в какой срок он вздохнет?

— Не могу точно предсказать, — признался Ваня. — А был бы я пророк Мухаммед, то в один день все бы устроил. Ведь земли кругом много. И пустует!

…Фрунзе смотрел на Ваню и думал, что этот красноармеец — весь русский, с его добротой к другим народам, готовностью поделиться с ними последним куском. После победы над Врангелем, тщательно обдумывая и выстраивая единую военную доктрину, Фрунзе видел главной силой Красной Армии таких вот бойцов… Сейчас этот Ваня, одержимый сторонник артели, сам того не ведая, подтверждал тезис Энгельса: российский солдат — крестьянский сын — обладает храбростью, его жизненный опыт учит его держаться спаянно со своими товарищами. Фрунзе помнил фразу: «Полукоммунистическая община в деревне, товарищеская артель в городе…» Жизнь требовала спайки, один и у каши загинет. Этот красноармеец и его отец хотели получить чудодейственную коммуну, и немедленно. Но исторический путь к ней лежал долгий, трудный. Скорые коммуны, недавние, распались.

Всадники двинулись дальше, Фрунзе мягко сказал:

— Военный коммунизм, Ваня, породил славных людей. Но часто нетерпеливых… Нынче история — каждодневный труд миллионов… На пути к коммунизму будущего… Нетерпеливым надобно учиться двигать ее в ежечасном труде… Вот и в помощи народным движениям, скажем, как в Турции… Невзирая на их зигзаги… Вы это понимаете?

— Конечно… труд, — согласился Ваня. Дернул поводья.

«А что впереди?» — об этом думал и Фрунзе.

После шумных ангорских недель, напряженных переговоров и торжеств, вспоминая теперь свершенное, Фрунзе отдал себе отчет: а ведь далеко не все еще сделано, рано торжествовать. Неясно, что впереди. Казалось бы, можно радоваться, спокойно любоваться природой на обратном пути. Но возникло давящее ощущение, что едва ли не самое главное еще не уяснено. Что именно, Фрунзе никак не мог уловить. От этого ему даже дышать было труднее.