Яков Ильичёв - Сиваш

Один раз Антон пришел с товарищем. Что-то целый день писали карандашом, зачеркивали, опять писали. А дня через два после этого вдруг Антон прибежал засветло, поспешно собрал вещички и стал прощаться. У Феси упало сердце, побелела. Антон с мешком за плечами встал перед ней.

— Ну, Феся, прощай, родная! Не беспокойся, не убьют. Полк выступает. Завтра утром иди домой, там тебе будет веселее. Вернусь — дам знать, а может быть, и сам прибегу в Строгановку.

Феся стояла спиной к двери, будто не хотела его выпускать.

— Боюсь я, уйдешь, не увижу больше.

Антон засмеялся, схватил ее руку.

— Увидимся, не бойся, как же так — не увидимся! Мне без тебя никак не жить.

Она сказала:

— Ну, смотри же. А я — век не забуду. Вот здесь ты у меня, в самом сердце.

Расстались. Утром с попутной подводой Феся вернулась в Строгановку.

Дома ни на кого не смотрела, работала не покладая рук. Все думала о жизни, об Антоне. От него не было вестей. Уже миновала неделя. Феся терпела, терпела, а дальше терпеть не было сил. Еще день подождала, а на другой поднялась чуть свет и пошла в Перво-Константиновку. «Узнаю хоть что-нибудь про Антона. Там, верно, известно».

На полдороге — уже засветилось утро — Феся присела на бугорок отдохнуть. Вокруг полно было цветов. Этой весной поздно растаяли большие снега и на влажной почве густо взялись разные травы. Сперва зацвели бледные любки — степь вдали как голубое море. Потом рассыпались в зеленом поле фиолетовые колоколы косматой сон-травы. Среди них слабо тлели низкорослые с нежно-розовыми цветами кустики миндаля. Как солнышки, горели оранжевые тюльпаны. Местами ярко били в глаза желтые заросли сильно пахнущей медоносной сурепки, бледно-желтого с голыми стручками бурачка. Хотя и не до цветов, а лезут под руку ползучая пьяная трава, одуванчики с вкусными листьями, с корнем для кофе, с пушистыми летучками. До этого угрюмая, печальная, степь теперь, весной, разбежалась во все концы яркая, веселая… Феся всегда любила свою степь, ей никогда не было скучно бродить в ней, подолгу лежать одной в пышных травах, смотреть на солнце сквозь тонкие и легкие лепестки красного мака и думать, думать. Сейчас она думала про Антона. Надеялась: придет в Перво-Константиновку, а Антон уже здесь, только что с позиций, живой, невредимый…

Когда подходила к Перво-Константиновке, день уже разгорелся вовсю. В стороне Перекопа вдруг поднялся столб густого дыма и ударил пушечный выстрел. Феся подумала, что учение. Но вошла в село, глядь — по главной улице навстречу бегут красноармейцы-латыши с винтовками и заплечными мешками. Они прятались за хаты, падали у каменных оград. В ближнем садочке десять человек впряглись, выкатывали пушку, бегом подносили тяжелые ящики, что-то кричали Фесе. Пушка нацелилась в степь, грохнула и откатилась, сорвавшись с упоров. Фесе опять закричали, но ей забило громом уши, не слышала, что нужно людям. Из-за каждой ограды стреляли…

Думала добежать до хаты старичков. Не успела. На самой улице вспыхнуло сражение — страх! Как ни жалко было грязнить юбку и кофточку, легла на чьем-то дворе за низкой, местами разваленной оградой. Вдоль улицы теперь забили пулеметы. Пули щелкали по стене хаты чуть ниже крыши, на Фесю сыпалась известка. Потом стрельба будто затихла, и вдруг что-то заревело, как автомобиль. Феся подняла голову, увидела чудное: из степи в улицу не на колесах, а как-то сами по себе ползли зеленые железные, без труб и окошек, кругом закрытые пароходы. Ползли и стреляли. Два таких чудо-парохода. Глаз не оторвать… За хатой бабахнула пушка. Из-под одного парохода рванулась земля. Лязгнул, встал и задымил — сделалось тише. Второй заревел и рванулся вперед. И сейчас же из степи набежали люди, стали стрелять по хатам — стекла посыпались, по всей улице поднялся звон. Красноармейцы подвели к пушке лошадей в хомутах, настегивая, с пушкой выломались из садика, на ходу сели кто куда и поскакали на север, на Чаплинку.

Стало тихо, стрельба отнеслась далеко, в степь. Феся поднялась, почистилась и пошла в хату к старичкам.

Не соврало сердце: Антон был, оставил записку:

«Дорогая жена. Приходится отступать. Знай, где бы ни был и что бы со мной ни было, хоть на краю могилы, помню тебя, к тебе стремлюсь, пока жив. Твердо знаю, что вернусь. А пока прощай. Надо уходить…»

Белые солдаты с офицерами разбрелись по дворам — искать, не осталось ли «большевичков» и оружия.

Сходив за водой для стариков, Феся побрела назад в Строгановку. В степи дала волю горю, слезам…

Не успела кошка умыться, а гости наехали — явились на урожай. Как прошлый год, только не Слащев, а Врангель. Занял все до самого Днепра. Идет все дальше и дальше. У мужиков опять беда на дворе. Белые силой отворяют ворота, выводят из сенников спрятанных лошадей, выпрягают их из плугов прямо в поле.

Столько лошадей позабирали у крестьян, что приплывшие в Крым с одними нагайками донцы снова в седле. Вернулись прошлогодние порядки: белые ловили в степи пасущегося бычка, двое держали за рога, третий бил ножом в шею…

Час рабочий, едва за полдень, по всем книгам будни, а в хате Соловея Гринчара светлый праздник…

Ситцем завешаны от солнца два окна. Восточное, у которого старый, побуревший стол, не завешано, но плотно закрыто, чтобы с воли в хату не валила жара.

Соловей и Никифор в расстегнутых рубахах распояской сидели на лавках, облокотясь. Босые ноги охлаждались на глиняном полу. Старуха, тоже босиком, старалась ходить не по мохнатым половичкам, а по прохладной гладкой глине, тихо прислуживала.

На столе — белые чашки, в кринке — вино, такое же, как прошлый год на богатой, но ненужной свадьбе.

Как дикая кряква, улетела «невестушка» из домашнего гнезда. Нарушила обычай. Бегала в Перво-Константиновку к какому-то комиссару. Убить за это мало. Того комиссара больше нет, бежал за Днепр…

Вот и дождался Соловей праздника. Может быть, лучшего никогда не будет. Вся жизнь оправдалась. Все, что когда-либо говорил и делал Соловей, — это есть самая суть, благородная точка божеской правды.

Вчера «товарищи» отступили, а сегодня рано утром Соловей уже мчался в Армянск. И здесь услышал про земельный закон. Это закон от правителя Юга России господина генерала Врангеля. Такой закон, что на старости лет учись грамоте и читай как молитву.

За большие деньги (дороговизна, коробка спичек стоит четыре рубля) Соловей купил газету. Прискакал домой, чтобы Никифор в голос прочитал.

Верно, правильно: всем крестьянам дать землю. Но как? В законном порядке, без отнимания у владельцев. Собственность — это святое. Государство выкупит землю у помещиков, потом за плату же передаст крестьянам, даже таким, как Матвей Обидный, Давыд Исаенко и прочие голодранцы. Вот вам землица, пользуйтесь, постепенно погашайте, платите за нее. Получил — платить надо! А то как же! Хотите даром, на чужом горбу в рай?