Яков Ильичёв - Сиваш

В законе сказано: цена одной десятины всего в пять раз выше стоимости одного урожая с этой десятины. Стало быть, если средний урожай пшеницы с десятины считать пятьдесят пудов, то десятина земли встанет в двести пятьдесят пудов зерна натурой либо деньгами по базарной цене. И тут тебе, пожалуйста, рассрочка на двадцать пять лет. Купил у государства десятину земли — спокойно двадцать пять лет вноси с нее пятую часть урожая, десять пудов, натурой или деньгами.

Самое милое в этом законе — что хозяйства до шестисот десятин имеют быть неприкосновенными. Пользуйся, хозяин, как хочешь, будь крепким хозяином, хорошо веди хозяйство, вози товар на базар. Мало того, что у него, Соловея Гринчара, не возьмут его восемьдесят десятин, он имеет право еще пятьсот прикупить. Вот она где самая важность и удовольствие до радостных слез.

Никифор ходил звать хозяев, тех, кто был дома в эту пору. Пришли пять человек. Никифор трижды прочитал закон. Все сперва: «ах», потом стали разбираться в мелкостях и признали, что закон самый правильный, таких еще не было. Золотой закон, от него хозяин озолотится. Лишь бы, ясное дело, кончилась война. Она ж избудется, все имеет свой край…

Поговорили — разошлись, а Соловей все еще не мог успокоиться. Велел принести вина, опять — который раз! — читать.

— Раздельно, Никифорок, каждое слово подержи.

Никифор разгладил газету, важно нахмурился.

— «Седьмого июня одна тысяча девятьсот двадцатого года… Правителя Юга России закон… Землю передать… мелкими участками… обрабатывающим ее хозяевам…»

— Хозяевам? Не голодранцам? — воскликнул Соловей. — Не «ото-брать», а «пе-редать», ведь «передать», Никифор?

— Читаю: «передать», — ответил Никифор. — «Передать с уплатой… ее стоимости государству…»

— Вот, с уплатой! — перебил Соловей. — С уплатой ее стоимости государству!..

Никифор торжественно возвысил голос:

— «Мир с родным народом! Строгая кара… насилию и грабежу! Народу — земля! Земле — вол! Да поможет нам бог в нашем святом деле… Генерал Врангель».

Соловей заморгал:

— Господи! Строгая кара насилию… Вот она, Никифорушка, моя жизнь. Не даром старался, десятину пришивал к десятине. Не только мне польза, а для всех… Пускай Врангель, пускай черт! Пускай шило, лишь бы брило. А без меня, Соловея Гринчара, ничего не может быть. Твой отец простой мужик, но не простенький. Сам всего добился!

Соловей дрожащей рукой налил в чашку вина, жадно, шумно, большими глотками выпил, отдышался, о чем-то подумал, вдруг нахмурился.

— Ты, Никифор, — тесто пресное на юдейскую пасху! Не можешь с бабой справиться. Вернуть Федосью! Жена она тебе, в церкви венчана, или сучка на двор приблудилась, раз переночевала и — дальше? Вернуть бабу, слышишь, что говорю? Скоро хлеб убирать! Раньше просил, теперь заставлю. Отцу ее сулил бричку, а теперь последний хомут сыму с его клячи. Изведу этого человека за его позорное издевательство надо мной!

Соловею так и думалось, что он теперь рассчитается с Матвеем за все. Не знал, какую придумать казнь. Его, гордого, заставить, что ли, ползти на коленях от своей хаты через все село?

В сентябрьский темный вечер по Красной площади носились светляки. То московские извозчики катили с фонариками. Вдоль торговых, по военному времени пустых рядов, под уличными огнями, стремительно и слегка прихрамывая, шел Фрунзе на крепких коротковатых ногах, приземистый, в кожанке, аккуратно подпоясанный широким ремнем с металлическими колечками для маузера и шашки. Ему было жарко, на ходу достал платок, снял фуражку.

Обычно живые и улыбчивые глаза Фрунзе сейчас строго глядели вперед. Время от времени от внезапной острой душевной боли морщил лоб. Полчаса назад случилось нечто чудовищное. Едва остановился поезд, в вагон вдруг вошли военные — сразу понял: люди Троцкого, — словно бандиты, заперли двери: «Всем оставаться на местах!» Начали обыск. Что-то искали настойчиво и долго, шарили даже в карманах сотрудников Фрунзе. Он сидел в своем купе, сцепив руки, бурно дыша, на висках больно бились жилки. Слышал, как за стеной передвигаются вещи, шуршат бумаги. Всякое видывал, но это — из ряда вон. Ничего не найдя, команда обыскивателей по знаку главного вдруг метнулась к двери, словно наутек.

— Стоп! — крикнул Фрунзе. — Составим-ка протокол! Стойте, я говорю! Извольте, вот чернила! — Заставил главного подписать.

— А теперь прошу покинуть вагон!

Мысль об этой нелепой, подлой истории сдавливала дыхание. Недостойные приемы спора и борьбы…

Перейдя Красную площадь, Фрунзе стремительно прошел через каменные ворота на кремлевский двор. Заседание Совета Обороны давно началось. Ярко светились окна здания бывшей палаты судебных установлений. Взбежал на третий этаж, вот знакомый зал заседаний. Слышны чья-то речь, голоса. После темной ночной улицы в зале душновато, но светло. За большим столом много знакомых лиц. Все бледные, усталые. Владимир Ильич — председатель — стоял в конце стола, Невысокий, крепкий, рыжеватый. Фрунзе тяжело опустился на свободное место. Владимир Ильич узнал, кивнул: «Ага, голубчик, опоздал!» Вскоре через Дзержинского Фрунзе получил записку:

«Точность для военного человека высший закон! Почему опоздали? Ленин…»

Почти выговор, но как-то сразу стало легче. Такой уж он человек — Ленин. Бывает гневен и резок, выговаривая оплошавшему работнику, но и гнев, и резкость Ильича какие-то товарищеские.

Фрунзе едва приметно улыбнулся в усы и стал внимательно слушать выступления, чтобы сразу включиться в работу.

Все говорили о военном положении Республики. Весной, когда Врангель еще только собирал силы, английский лев добродушно заурчал: простите Врангеля, в Крыму он воевать не будет. Советская Республика согласилась помиловать разбойника, если в Австрии освободят захваченных комиссаров Венгерской Советской Республики. Англия долго не отвечала, «лев только хвостом крутил», и вдруг его корабли обстреляли черноморское побережье.

Этой же весной польскому пану Пилсудскому предлагали мир. Но пес был у французского правительства на сворке, получил медальон на шею: два миллиарда долларов, двести танков, триста самолетов, девять генералов, двадцать восемь полковников — все, чтобы только кинулся на Советы.

Польская армия кинулась, заняла Житомир и Киев. Но когда ее отбросили назад на сто верст, Врангель рванулся из Крыма на Южную Украину, захватил самые плодородные уезды, весь южный хлеб. Недавно освобожденный Донбасс (уголь — спасение для Республики) оказался вновь под угрозой. Сообщают, будто пала Юзовка — сердце Донбасса.

Приближалась зима, хлеб и уголь отрезаны. Заводы и фабрики бездействуют, голод душит. Успехи Врангеля могут вызвать новое наступление Пилсудского. В этих условиях врангелевская опасность становится громадной.