Яков Ильичёв - Сиваш

— Не убивайте, не нужно, — бормотал Олег.

— Вылезай! — крикнул тот. Кто-то срывал погоны и с Кадилова. Он взвизгивал, но не сопротивлялся.

Налетевший на Олега боец смял погоны, приказал:

— Гордеев, проводи белячков!

— Некогда, товарищ Горин, сами дойдут, никуда не денутся, я с вами — дальше! — донесся ответ.

Заскакивая в окопы, одни красноармейцы быстренько собирали брошенные винтовки, другие в это время стреляли по убегающим солдатам. Красный, названный Гориным, захватил воздух в грудь и показал штыком.

— Идите туда, господа. Скажите — Горин прислал. — Он оглянулся. — Да-вот проводит вас раненый боец. Жуков, сюда! Вашего зверства у нас нет, пленных не убиваем.

Олег, все еще стоя на коленях, снизу видел венчающий винтовку красного удивительно огромный штык. Этот штык перечеркнул и степь, и небо.

«Ну вот и хорошо. И в плен попал, и не убивают. Ничего страшного. Все как хотел».

Из-за еле приметного бугра на целинной степи вдруг вынеслась тройка. Подлетела позванивающая тачанка, красноармейцы в ней кричали.

Красный солдат, тот, который так просто освободил Олега от погон, на ходу вскочил в тачанку. Она понеслась вдоль берега к третьей линии обороны. Там заверещал пулемет. Олег видел, как упала убитая лошадь, ее оставили, обрезав постромки. Видел, как тачанка повернула в Сиваш, вероятно, в обход пулемета. Но что это? Тачанка увязла в грязи, лошади стали тонуть и давиться в хомутах. Из тачанки все красные повыскочили прямо в густую воду и по ней по-за берегом двинулись и исчезли из глаз Олега. Над Сивашом, где скрылись красные, стала рваться шрапнель. Красноармеец, оставшийся конвоировать пленных, хмуро посматривал на пустую тачанку, утопающую в Сиваше, и на рвущуюся в воздухе шрапнель…

Брошенными винтовками и пулеметами усеялась ярко освещенная утренняя мерзлая степь севернее озер — белые дивизии спешно отходили.

К полудню пригрело, потаял иней. На горизонте под синим небом, севернее озер, показалась темная длинная лава, будто в степи вдруг вырос густой лес. То конница генерала Барбовича, с ней пехота, двинулась в отчаянный бой… Для белого солдата все потеряно; позади голая степь — никакими силами не удержаться. Хоть живой заройся в землю, чтобы не видеть конца. Остались только винтовка, шашка и своя жизнь. Она на волоске — пока шашка свистит в руке и приклад стучится в плечо. Повиснет шашка, замрет приклад — жизни выйдет последний срок. Но маленькая, как маковое зернышко, надежда пощипывает сердце, зовет. Может быть, если с яростью ударить, удастся ворваться красным в тыл — красные запрыгают, как в мышеловке.

Но больно маленькое это зернышко, не держится в пальцах, вот уже и обронено. Страшная мысль ударяет в голову, от досады хочется себе грудь растерзать. Ошибка, небывалая ошибка случилась в жизни — пошел против народа. Думал, что только ты, белый, и есть Россия, а Россия — вон она, на весь материк, от моря до океана, — надвинулась, не терпит белого, как занозу в своем теле, выдергивает вон. Было время сложить оружие. А теперь слишком много крови нахлещено и офицеры бьют из пушек по своим. И нет спасения, кроме как атаковать.

— Шашки вон! Пики к бою! Марш-марш!

Сам в отчаянии, офицер рычит, едва завидит звездный шлем, скачет, рубит. И лошади озверели, храпят, выкатывают глаза, летят под жужжащие пули. Вместе со всадником одна грохнется на землю, другая с разгона перескакивает через нее, мчится неизвестно куда. Рев, крик, стон; издали только «а-а-а-а!» и пальба.

Пошли в бой резервы марковской дивизии. Ударили бронепоезд с Юшуни и морская артиллерия с английских и французских судов в заливе. Густой черный дым заволакивал красноармейские цепи. Бойцы в окопчиках лежали с черными, задымленными лицами и обожженными руками — винтовки раскалились. Бешеная белая конная лава неслась на них, сейчас растопчет, с ветром унесет…

Конница Барбовича смяла сивашские полки, было вышедшие с Литовского полуострова на перешеек, и прорвалась к северу в тыл блюхеровской дивизии, которая подошла уже к Юшуни.

В толпе пленных, шагая впереди конвойного красноармейца, Олег увидел в степи полосу пыли, из которой выскакивали серебристые длинные блестки — кавалерийские шашки. Увидел это и Кадилов. Он от радости заорал. Потом кинулся к побелевшему конвойному красноармейцу, ударил его кулаком в глаз, вырвал из рук винтовку и пырнул штыком. Вопя, Кадилов свирепо озирался — кто из солдат попытается бежать к красным? Кадилов вперился в солдата с пышными усами, увидел его злые глаза, вдруг прижал к плечу приклад и выстрелил. Солдат, с руками, спрятанными в рукава, начал медленно клониться, падать. Не давая опомниться, Кадилов скомандовал — повел нестройный безоружный отряд на юг. Ошалевший Олег шел, спотыкаясь, и все оглядывался назад.

А конница генерала Барбовича летела дальше к северу, к валу, с воплями и свистом, сверкая на солнце саблями, летела, обезумевшая от смертельной тоски.

Конница белых шла по степи широкой лавой. Навстречу ей развернулась красная конная лава. Казалось, солнце померкнет, небо падет на землю, когда сшибутся… Вот уже между лавами меньше тысячи шагов. И вдруг красный катящийся, кричащий вал разорвался посредине. Дрогнули? Поворачивают? Что-то случилось, почему-то часть конников завернула влево, другая — вправо. Словно раскрылись ворота. Еще не видя ловушки, белая конница летела прямо в раскрытые ворота. А за воротами на просторе уже развернулись двести пятьдесят тачанок с нацеленными пулеметами. Белую лаву обожгло огнем. Под пулеметный рев передние легли. Лошади стали грудью ломиться в каменные солончаки. Стон пронесся по степи. Иные всадники падали далеко от своих коней — с разгона летели через голову, других конь придавил. Беловатый парок вился над лужами крови, вырывался из мокрых лошадиных ноздрей. Кони без всадников вольно мчались целиной, и никто не ловил их…

Красные батальоны шаг за шагом пробивались в проходах между озерами. Горела станция Юшунь. Кирпичное здание, несколько хатенок — все было овеяно дымом. Между вагонами на путях — суматоха. Одни белые пытались скрыться в пустых вагонах, в будках, за пулеметными ящиками и тюками, другие, с поднятыми вверх руками, прижались к стенам. В степи полк белых попал под удар красной конницы. Напрасно офицеры старались построить солдат в каре. Побросав оружие, солдаты убежали в степь. Только несколько юнкеров сошлись вокруг своих мертвенно-бледных командиров, успели дать один залп и под шашками подняли руки. Послышались три выстрела — трое застрелились. Остальные сбились в кучу и угрюмо, исподлобья посматривали на командиров.

Конники помчались дальше, на юг. Взлетели на пригорок — еще одна станция как на ладони! Степь вокруг нее забита белыми отходящими войсками. Пехота и кавалерия, обозные двуколки и кухни, зарядные ящики и обывательские подводы — все перепуталось.