Яков Ильичёв - Сиваш

А ведь совсем недалеко до гребня, еще рывок — и там!.. Слева у шляха снова послышалось «ура!». Возможно, там уже взобрались на вал.

— Приготовсь! — послышалась команда. Перед новым рывком нужно было вздохнуть. Антон навалился грудью на мерзлый склон.

И вот рванулись! На крутом обледенелом скате скользили, срывались в ров, вновь взбирались, ногтями цеплялись за землю, упорно лезли на гребень, где часто-часто перебегали оранжевые вспышки винтовочных выстрелов, неотвратимо наползали, отфыркивались, казалось, от пыливших в лицо близких пуль. То и дело слышался новый зовущий голос; убитый командир, умолкнув, скатывался в ров, вставал красноармеец, кричал слова команды. Наверно, такой атаки не было в веках…

Олег сидел с винтовкой в глубокой траншее на валу, недалеко от того места, где летом стояла его палатка-шалашик. Гудело в голове; от бесконечных отдач приклада ныло правое плечо.

Осенью, когда ездил в степь к Лизе, тайно от Кадилова решил — окончательно и бесповоротно! — сдаться в плен. Решил и весь отдался во власть своих диковатых отношений с Лизой… Удивительными казались ее преданность, ее трогательные веснушки на овальном лице, большие и почему-то часто наливавшиеся слезами глаза…

Ждал случая, чтобы сдаться красным. Днем из окопа не высунешься, а ночью светят прожекторы и тоже не вылезть. А в последние сутки творится бог знает что — ад! Бешеные атаки красных — одна за другой.

Днем, в короткие перерывы между атаками, когда рассеивался дым, Олег видел трупы, повисшие на проволоке, валявшиеся во рву и в степи за первым рядом колючих заграждений. Это лежали убитые красные, их было много. Днем полковник, руководивший обороной, посматривал в бинокль и довольно говорил:

— Отлично, господа! Ну-с, дадим товарищам отдохнуть, пусть потом снова полезут.

Но «товарищи» лезли снова и снова — как ни косили пулеметы и орудия, стрелявшие картечью. Полковник давно перестал шутить. Лица офицеров почернели. Тихий ужас заползал в сердце. Глядя, как серые шинели внизу почти без выстрела вновь и вновь кидаются на проволоку, в ров, на вал, прислушиваясь к беспрерывному уханью и треску справа, на Литовском, — почти в тылу! — иные начинали нервно смеяться и без толку стрелять, стрелять, пока не раскалялась винтовка.

— Черт побери, конца-края им нет, надоело! — небрежно говорил Кадилов, но в голосе его слышалась тоска.

Сейчас, ночью, только по красноватым вспышкам и шуму, подобному прибою, узнавали: вновь и вновь атакуют красные. Их ярость и упорство перестали даже пугать Олега. Было что-то убедительное, беспредельно искреннее и мощное в этих бесконечных атаках. Подтверждались его предчувствия. Беспощадный огонь, ослепительные вспышки словно разгоняли туман. Вот-вот все решится. Прошлое кончилось, к нему возврата нет, а те снизу сами идут сюда, и тем лучше…

В двенадцать часов ночи накатился рев тысяч глоток. Красные кричали уже на скате вала. Они все ближе и ближе. Кажется, вот, у самой траншеи. Ничего не видно, стрелять некуда и незачем. Олег слышал уже хрипящее дыхание взбирающихся на гребень. Звенели штыки. Справа раздавались треск, крик, разрывы, вблизи — стон и короткая ругань. Но вот долгое-долгое пулеметное «тр-р-р…», и, кажется, отхлынула красная волна. Олег знал, что сейчас же волна набежит снова.

Кадилов тряхнул его за плечо:

— Чего смеешься? Спятил?..

Как ни рвались наверх — не влезли. Склон был крут, местами поднимался стеной. Антон сорвался в ров, туда попадали и другие.

Казалось, ничего нельзя сделать. Но тут на дно рва проломились новые цепи. Это пришел передовой батальон Четыреста пятьдесят третьего полка. Командиры встретились. Что предпринять?

Справа в полутора верстах — помнили расстояния но карте — и ров, и вал кончались, соединяясь с заливом Черного моря. Вал обрывался в залив, а ров выходил прямо в воду.

Может, двинуться по дну рва к Черному морю, к заливу, и по нему обойти западный конец вала? Может, ночью в темноте белые сверху не заметят, может быть, удастся вброд пройти по неглубокому у берега заливу?

Если же заметят или услышат, то закидают ручными гранатами с вала, разорвут всех в клочья. Долго думать было некогда. Решились…

Во мраке два батальона пошли по дну рва — медленно, осторожно, прислушиваясь к звукам на валу, к звукам сражения на сивашском конце, на далеком Литовском полуострове. Антону казалось, что все это происходит во сне. Слышались и гул орудий, и шум дыхания.

С боков подымались высокие темные скаты и тянулись проволочные заграждения — шли по бесконечному коридору из колючей проволоки, словно в огромной ловушке.

Ночное небо над головой было просторное, все в звездах, сияющее. Антону не верилось, что рядом дежурят белые с запасом гранат в окопах и что в любую минуту гранаты могут уложить навсегда. Было жутко и весело. Как однажды в детстве, когда он с приятелем ночью шел домой мимо степных одиноких могил.

Звуки боя позади стали глуше. Ярко светили звезды. Антон лихорадочно думал. В темноте, перечеркнутой лучами звезд, перед ним проносился весь огромный, сияющий, многоцветный и разноязыкий мир. Над морями горя поднималось солнце Коммуны. Антон рвался к нему и будто видел всех людей земли. Лоснились сапожно-черные спины, согнутые на плантациях; чернели раскосые глаза, сверкали ослепительно-белые одежды жителей пустыни; с красным знаменем проходили по Севастополю французские матросы в узких брючках и с красными помпонами на бескозырках.

Мир был полон молотобойцев, солдат и мужиков. Все шли на последний, решительный штурм.

Мелькнуло недавно виденное бледное, надменное, искаженное ненавистью лицо пленного офицера. Антона самого сдавила ненависть. Сдавила и не отпускает, вот уже нечем дышать.

И вдруг приблизилось самое ласковое и необходимое на свете — Феся, ее живые глаза, осененные сошедшимися пушистыми бровями. Крикнуть бы ей, броситься навстречу…

Трудно было определить: пролетел час или пять минут.

Темно, — стало быть, еще ночь. А казалось — пройдены бесконечные версты.

Ров и вал прореза́ла дорога, ведущая в Крым. В этом месте вала дорога была заставлена густыми проволочными рогатками в несколько рядов. Прислушались к шуму сражения позади и двинулись дальше, осторожно, гуськом, выставляя руку, чтоб не налезть на товарища, продираясь через проволоку.

Антон шел одним из первых. Глянув мимо головы впереди идущего, вдруг увидел бледное пятно. Это был залив. Белые на валу, верно, почуяли, стали стрелять. Батальон бросился бегом и очутился у самой воды. Как туман, лежала ночная белесая равнина залива. А что это на ней? Рыбацкие сети, что ли?

— Господи, черный твой свет! — услышал Антон. И по заливу тянулись проволочные заграждения. И кто знает, как далеко уходит проволока.