Владимир Исаков - Дом на берегу

Старуха не повела ни одним мускулом, сделала паузу и снова принялась рассказывать ровным, почти безразличным голосом:

— Ребята уж выросли, на ноги встали. Федор лесником в Ленинграде работал. Такой толковый малец. Я ему все, бывало, говорю: учись, Федя. А он смеется. Мне, говорит, мама, надеть сапоги и ходить по лесу — больше ничего не надо. Это, говорит, для меня самая лучшая профессия. Ну что… Михаил тут остался. Девка у него была, собирался жениться. Двое, Степан с Николаем, в армию пошли, в кавалерию. Прислали карточку: стоят в гимнастерках, в галифе, с саблями. Митя и тот стал проситься: отпусти да отпусти. Мол, поеду в Ленинград, устроюсь у Федора. Одна младшая, Нюра, была у меня поменьше… Тут война…

Во время всего рассказа старухи никто не проронил ни слова. Женщины пригорюнились, сидя у окошек. Девушка с ребенком чего-то испугалась и тоже начала прислушиваться.

— Тут война. Все ночи не спишь, думаешь. Как там? Где кто? Может, раненые? Может, еще что? Приходит письмо от Михаила. «Мама, — пишет, — не волнуйся. Был в окружении. Теперь вышли. Все ничего, только ходили по лесам, сильно голодали. Как вы с Нюрой? Как братья?» «Все, — отвечаю, — живы и здоровы. Мы с Нюрой живем хорошо. Береги себя». А мы в это время сами жили, как в окружении. Скотину всю эвакуировали. Спали на печи, в шубах. Тоже собирались уходить. — Она махнула рукой: — Не о том речь. Все маюсь. Все жду писем. Ждала, ждала и дождалась. Приходит письмо от Михаилова товарища. «Так и так, — пишет. — В бою подо Ржевом ваш сын получил несколько тяжелых ранений и умер в госпитале…» Господи, думаю, чего же они мне раньше не написали? Я бы увезла его домой. Ведь мать. Неуж бы не вылечила? Травами и всем… Тут недалеко. Взяла бы где-нибудь подводу.

Женщины, казалось, хотели возразить. Но что-то их остановило. Они промолчали.

— С того дня совсем спать перестала. Лежу ночью и думаю: где мои сыновья? Может лежат в поле израненные, изувеченные? Проклинают мать, что родила их в такую годину…

Старуха посмотрела за окно.

— Потом получаем письмо от Федора. Живой… «Здравствуй, дорогая мама. Долго не сообщал о себе, так как был в партизанском отряде. Теперь вернулся в регулярные части. Напиши о своей судьбе, а также о судьбе других братьев…» Написала, что Миша убит, от Степана с Николаем нет никаких вестей, от Мити из Ленинграда тоже. Ждала, ждала — ничего не ответил. Так за всю войну только два письма и пришло. Ни один не вернулся, не рассказал — как, что…

На палубе глухо, несколько раз ударил колокол. Мы шли между островами, в тумане.

— Что же стало с другими сыновьями? — спросила жена лесника.

— В сорок втором пришли три «похоронки», — сухо ответила старуха. — На Федора. На Степана. На Николая. Про Митю знакомые из Ленинграда написали. Умер с голоду…

На теплоходе стало так тихо, что, казалось, было слышно, как на крышу падает снег.

— Мне надо было умереть, — жестко закончила старуха. — Мне, а не им. Я за каждого бы умерла по десять раз. Зачем я живу? Зачем у меня сердце такое сильное?

За окном в тумане показалась мокрая бревенчатая пристань.

— Никто не выходит? — спросил капитан.

Теплоход медленно развернулся и пошел дальше. Женщины немного помолчали и тоже стали рассказывать про своих детей. Разговор снова стал общим.

Только молодая мать по-прежнему сидела в стороне, прижимала голубое одеяло и, словно стараясь проникнуть в какую-то тайну, все смотрела, смотрела на своего сына.

— Вальдшнепы потянули. Самая тяга, — сказал по телефону Дмитрий Дмитрич Новиков. — Можем сходить и на точок, на тетеревей. К вечеру буду ждать…

Дом егеря в Верхних Котицах стоит на краю деревни, на высоком угоре, с которого видны озеро, лес, белые березовые островки посреди распаханных полей. В теплую погоду, сидя на скамейке у дома, можно услышать пение тетеревов, увидеть пролетающих над крышей уток, журавлей, вальдшнепов.

Вечером накануне открытия весенней охоты мы с Дмитрием Дмитричем пошли посмотреть где что… Тетеревиный ток, припасенный на этот раз егерем, оказался небольшим кочковатым болотцем на берегу озера. С трех сторон его окружал молодой плотный березник, с четвертой прямо к кочкам подступала высокая полая вода. Место было сырое, я, признаться, такие тока не люблю, но егерь уверял, что тут, на Воробинском болоте, обязательно будут тетерева. Мы наломали веток, сделали низенькую круглую шалашку посреди болотца — вроде елового подроста под березой, прошли дальше в лес и сели ждать вальдшнепов. На краю неба потухал закат. Сухая, чистая, правильная поляна у лесной дороги — теперь пустое место, а прежде, видимо, чья-то усадьба или поле — видела какую-то другую, давнюю жизнь и оттого казалась особенно тихой и таинственной.

— Жил тут такой Будай. Давно. Хутор у него был. Темное дело. В общем, боялись мимо него ездить. Вон тут есть один мосточек. Называется Луканин мост. На этом мосту, ночью, Будай, говорят, убил такого Луканю. Безменом по голове. Других тоже останавливал. Так, от стариков, про эту полянку и идет: Будай, на Будае… Тихо…

Мы прислушались и в наступившей тишине где-то за лесом услышали приближающееся хорканье вальдшнепа. «Ису… ису…» — просвистело над верхушками ближайших берез. Через поляну, словно бросаясь грудью через пропасть, медленно протянул вальдшнеп.

Мы посидели на Будае и уже в сумерках пошли домой. На другом берегу, в Рогоже, лаяли собаки, зажигались огни. Там жили два сына Новикова — два молодых парня, которые только недавно женились, получили квартиры и вылетели из родительского гнезда.

— Беда у меня, — вздохнул Дмитрий Дмитрич. — Колю в милицию забрали. Отсиживает пятнадцать суток. Позор…

Дома у егеря ярко горел свет, кипел самовар. Мы сели за стол. Хозяйка молча поставила перед нами ужин, молча продолжала собирать какие-то вещи. Ей явно было не до нас. На ее красивом круглом лице, в больших испуганных глазах застыли боль и тревога.

— Ну что, батька, поедешь завтра к нему? — после долгого молчания, словно продолжая прежний разговор, негромко спросила она.

— Я сказал — не поеду. Хошь сердись, хошь что. Заслужил — получай…

— Да не виноват он! Не виноват! Это все она… — горячо вступилась мать.

— Эх, сынки, сынки, — грустно сказал егерь. — Коля с женой не ладит. У Мити дочка померла. Я, Сонюшка, раньше думал: вырастут ребята — кончатся наши с тобой заботы. А они, заботы, только начинаются. Поезжай, я дома останусь. Может, завтра Митя на охоту приедет…

Мы подвинулись поближе к самовару и занялись своими разговорами. Дмитрий Дмитрич умеет с юмором, в лицах представлять сцены из жизни глухарей, уток, вальдшнепов, увлекается и наконец начинает изображать за столом целый тетеревиный ток.