Альберт Гурулев - Осенний светлый день

— Это, Ванюха, после войны было. Сколько же лет тогда прошло, как я вернулся?.. Однако порядочно. Глеб в школу пошел. Бегал я тогда за соболями. Да-а… Хорошо добывал. Но ценился живой. Если так сдавать — триста рублей, ну четыреста. Красная цена. А живой, да самочка — две тыщи. Деньги. Это на старые, но в то время это были деньги, я тебе скажу. Расплождали тогда соболя в тех местах, где его напрочь выбили, и денег на это не жалели. Здесь ловили, а там выпускали. Но не каждый умел их живьем добывать. Попалась как-то мне самочка, крупная такая, темненькая. Такие ценятся. Да-а… Повез я ее в Иркутск. Там живых принимали.

Дед Константин обычно рассказывает неторопко, слово подкрепляет жестом, смотрит собеседнику в глаза.

— Принимала в тот раз соболей дамочка. Молодая еще и из себя ничего. Губки крашеные. Вот, говорю, самочку привез. А она посмотрела, губки эдак бантиком сделала и говорит мне: это не самочка, а самец. А самец другой цены. А я ей тоже эдак вежливо говорю: дескать, извиняюсь, но самочку от самца я завсегда сумею отличить, а это, опять же извиняюсь, самочка. А она мне говорит: нет, извините, самец. Тогда я говорю: ах, так твою… Надеваю рукавицу, хватаю соболюшку, сунул ее в мешок и придавил. Хрясь!

Обычно в этом случае Иван вставлял слово:

— Разве можно так? Хрясь! — И притопывал ногой, будто что давил.

— Знамо, жалко. А ты думаешь, как мы подранков, чтоб не мучились, добиваем? В общем, придавил я соболюшку, вытащил ее из мешка, взял ее за задние лапки, хвост ей отогнул и дамочке к лицу поближе. Вот, говорю, вся ее натуральность на виду, и даже ради вашей привлекательности никак ее самцом назвать не могу. Тут дамочка ах-ах, скраснела даже, зачем, говорит, вы это сделали и денежный урон себе нанесли. А затем, говорю, чтоб вам доказать, что это не самец, а самочка, и охотник Белых самочку от самца всегда отличит. Потому как у самочки… А потом и дверью хлопнул. И год живых соболей не ловил. Пока сами охотоведы ко мне не приехали и не сказали, что той дамочки уже нет, не работает. А ты как думал?..

Хорошо думается-вспоминается в дороге, да и не шибко близкая дорога, до Мойгат сотня километров с гаком. О многом можно успеть подумать.

Странная деревня Мойгаты. Когда-то это было очень богатое поселение, имело несколько табунов лошадей и славилось своими конями. Но так случилось, что обошла судьба Мойгаты счастьем. Была пора, шла деревня в гору, прирастала новыми усадьбами — а потом все кончилось. Разом или не разом, но кончилось. И словно перст божий указал именно на эту деревню. На одну-единственную в округе. Другие деревни если и не всегда в радости жили, но держались как-то, а Мойгаты в свое время круто в убыль ударились. И всего-то отличалась деревня от других тем, что не столько хлебом занималась, сколько разводила коней, да шел через нее удобный путь в тайгу, в места богатые и прибыльные.

Много испытаний в свое время выпало на долю деревень. То поспешная ориентация на машинный труд, чуть ли не под корень выведшая лошадей, а с ними и доморощенных кузнецов, шорников, заодно и санных, да тележных дел мастеров. То кабинетное деление деревень на перспективные и неперспективные, когда часть деревень чуть ли не силой изгонялась со своих мест. То ярая борьба с подсобным хозяйством селянина, выметшая лет двадцать назад из многих дворов животину, свиней, а по инерции гусей, индюшек и даже кур. То появление больших строек, которые, как насосом, высасывали из деревни молодежь. Другим деревням хоть плачь, а кормись из извечного крестьянского труда — от земли, от животины — и выстояли те деревни, дожили до своих светлых дней, когда на деревню хлынул несколько запоздалый поток щедрот. А мойгатовцы, лишившись табунов, как-то быстро отошли от крестьянства и главный свой приварок стали видеть в рыбалке, в охоте и орешном промысле. Не всем, видно, это пришлось по нраву, и часть людей уехала в соседние деревни к привычной работе, по-хозяйски забрав с собой раскатанные по бревнышку дома, другая часть уехала на недалекую стройку. В мойгатских улицах появились проплешины, которые разрастались как невылеченные лишаи, сливались в пустыри, и теперь Мойгаты превратились в несколько почти самостоятельно существующих заимок.

В прежние времена людные Мойгаты вполне могли бы иметь школу-восьмилетку, и все шло к тому, но потом надобность в такой школе как-то сама по себе отпала. Уезжал из деревни молодой работящий люд, увозил ребятишек, оставшиеся старики, естественно, рожать детей разучились, и обнаружилось, что и начальная школа Мойгатам не нужна: некого стало учить. В общем, закрыли школу, а оставшиеся ребятишечки уже с первого класса уезжали в интернат. И стали Мойгаты не то отделением городского подсобного хозяйства, не то лесхозовским участком, не то просто живущим само по себе.

Самое процветающее предприятие в деревне — магазин. Да и как ему не процветать, если стоит он на большом тракте и мимо магазина проходит дорога, ведущая в тайгу. Останавливаются около торговой точки машины, идущие по тракту, порою даже рейсовые, дальнего пути, автобусы, и тогда в магазине становится шумно и тесно. А направляющиеся в тайгу тоже его миновать никак не могут: надо прикупить свежего хлеба, сверхплановую бутылку или просто зайти, поводить глазами по полкам, да и пойти дальше. В магазине вечно толкутся никуда не спешащие мужики, готовые поддержать любой разговор, готовые дать любой совет и все про все, особенно за дармовую выпивку, знающие: где и какой урожай ореха, в какое урочище больше всего ушло народу, у кого можно остановиться на ночлег.

Долгая дорога утомила шишкарей, и они с удовольствием выбрались из машины, радуясь возможности размяться, помахать руками, согреться, вольно походить по земле. Да, потом, в магазине и заделье было: купить пачку соли. Соль вообще-то была куплена, но Костя Понягин из своих соображений посчитал, что нужно увеличить солевой запас еще на одну килограммовую пачку.

Продавщица, средних лет сухопарая бабенка, из тех, что и от деревни открестились, и к городу не пристали, с мертвыми от краски волосами и выщипанными до ниточки бровями, на вопрос, есть ли соль, ответила с «культурным» вывертом:

— Что характерно, соли нет.

— Ну раз характерно, тогда и не надо, — согласился Глеб. — Вполне убедительно. — И засмеялся.

Продавщица немедленно отреагировала:

— Кто смеется, тот последний.

Глеб совсем пришел в хорошее настроение. На сухом лице около губ обозначились складки — улыбка.

— Да у ей все есть, — говорит немолодой мужичонка, из тех, кого называют плюгавыми, наособицу измызганный. И привычно добавляет несколько поганых слов.

Продавщица по своей притрактовой работе хоть и привыкла к матеркам, но тут разом взрывается.