Альберт Гурулев - Осенний светлый день

После того как Василий пролежал в больнице три недели и был выписан домой якобы на отдых, случилось в его жизни событие, прямо надо сказать, выдающееся: ему был куплен костюм.

Капка в последнее время стала молчаливая и задумчивая, порой посматривала на Васю как бы изучающе. И вот как-то утром еще раз пристально Капка посмотрела на мужа, тяжело вздохнула и ушла, пообещав скоро вернуться. Уходила, как оказалось, в сберкассу, а потом в магазин. Она и вправду ходила недолго и принесла большой пакет. Молча развернула его, и Вася увидел костюм. Точь-в-точь как на председателе поселкового Совета: темно-синий, в узкую светлую полоску. Вася понял, что в этом костюме его будут хоронить. Он тоскливо ослаб, но быстро справился с минутной слабостью и помял пальцами ласковую материю.

— Хорош костюм, — похвалил он Капку.

— Почти двести рублей за него вывалила, — отозвалась Капка. — Если на старые деньги брать, то это ж две тыщи. Ране и цен-то таких не было.

Вася с трудом поднялся, покряхтывая и постанывая, залез с помощью Капки в костюм. Он нашел еще в себе силы постоять перед зеркалом и совсем доволен стал обновой. Стоять ему перед зеркалом было тяжело, и он жестом показал жене, что ему нужен стул, и когда та придвинула стул, он сел так, чтобы мог видеть себя в зеркале.

Вася сидел долго, почти полчаса, прикидывая, как бы он мог лихо пройтись в этом костюме по родной деревне, и, быть может, посидел бы еще, но Капка уложила его в постель.

— Чего сидишь-то как сыч. Тебе лежать надо. Да и костюм нечего мять. Не праздник.

— И верно, не праздник, — согласился Василий. Он хоть и гордился костюмом, но чувствовал себя в нем непривычно, скованно, боялся сделать лишнее движение.

Капка бережно, по-хозяйски сложила костюм, завернула его в кусок полиэтиленовой пленки, сунула в шкаф, где у нее с незапамятных времен лежали два отреза бархата, неизвестно для какой цели предназначавшиеся. Раз или два в год Капка извлекала их на свет, перетряхивала, пересыпала нафталином и снова укладывала.

Житейские интересы за последнее время стали совсем мало занимать Васю, но он все ж с тайной радостью отметил, что на костюм Капка сняла деньги со своей книжки, а его книжку оставила в неприкосновенности, не изубытила, но радость была минутная и пустая, словно увидел во сне удачу и тут же проснулся: да зачем ему эта книжка вообще теперь нужна? Что с нею, что без нее — один конец. С собою не возьмешь. Но тогда ради чего он и в будни, и в праздники носил одни и те же заскорузлые штаны, кирзухи вместо доброй обутки? Да и были ли праздники в его жизни?

Что-то стало брезжить в сознании Васи, что не так вроде бы жил, и он застонал от тоски, что ничего уже не поправишь. Вот если б было такое чудодейственное лекарство, ничего бы не пожалел, половину всех денег отдал бы.

— Капитолина, — позвал он жену, — может, мне панты попить?

— Да где ж их взять-то?

— Сходи к старику Белых, должно, он для себя маленько держит… Христом-богом проси. Сколь запросит, столь и заплати.

— Еще чего? — по привычке вскинулась Капка, но тут же осекла себя. — Да как идти-то к ним? В улице уж сколь лет не здороваемся.

— Сходи, — без надежды попросил Вася. — В лоб не ударят. Деньги возьми.

Капка людей получше знала.

— Не возьмет он с тебя деньги. Если дать, то так даст…

В назначенный час апреля Иван прикатил на знакомую станцию в полном таежном обмундировании и с двумя раздутыми до предела громадными рюкзаками. Хоть и большой получился груз, но еще от многого пришлось отказаться, ограничивая себя буквально во всем. Даже спальный мешок пришлось оставить дома, успокаивая себя слабой надеждой, что зимовье окажется теплым. Долго маялся Иван, всячески убеждая себя, что и ружье бы не надо брать, хватит одного, Глебова, тем более, что свое излишне тяжелое, мало подходящее в тайге, двенадцатого калибра, но не убедил; таежная жизнь щедра на случаи, когда надеяться возможно только на себя. С Глебом надежно, но не будет же он все время ходить следом.

Глеб к походу готов был давно, но сказал, что надо переждать еще день или два. На прошлой неделе вызывал его на телефонные переговоры знакомец Костя Понягин, опытный таежник, который даже фамилию имеет вполне таежную. Так вот этот Костя со своим напарником тоже замыслил пойти поорешничать и тоже настроился на хребет Харамурэн, куда он заходил со стороны Мойгат не меньше десятка раз. Еще Костя сообщил, что договорился с бортовой машиной, груз везет большой, потому что собирается пробыть в тайге не меньше чем до середины лета. А в Мойгатах наймет не лошадей, а трактор, чтобы не маять свои ноги и без всякой мороки зайти на хребет и разом завезти весь груз. Так что если Глеб, дескать, согласен, то он, Костя, предлагает объединиться хотя бы для захода в кедровники: так будет и дешевле, и надежнее. Иван, как и Глеб, посчитал такое предложение удачей и был согласен ждать попутчиков и день, и два, и три.

Костю ждали в любой момент и даже не отлучались никуда со двора, но все ж он приехал неожиданно: сели обедать, только Константин Петрович ударился в воспоминания, найдя в Иване податливого слушателя, как за воротами на тихой улочке загудела машина, раздались голоса и в ограде под окнами появился Костя. Костю Иван видел за последние десять лет три или четыре раза, с интервалами в несколько лет, и всегда удивлялся, что этот мужик не меняется и в малой мере — каким был десять лет назад, таким и остался по сей день: худощавый, чуть сутулый, нервно-подвижный, на свежем, но неопределенного возраста лице быстрые, порой ускользающие глаза.

Костя не хотел ждать и малого полчаса, потому что шофер торопился поскорее закончить рейс, а путь еще не близкий, да и в Мойгатах нужно сегодня же сделать немало: прикупить мяса и, главное, суметь договориться о тракторе, чтобы уже завтра утром начать заход в тайгу.

Обед скомкали, наспех похватали вареного-жареного, чем-то запили и поднялись из-за стола, к большому неудовольствию Константина Петровича, который в своем рассказе подошел к самому интересному моменту, когда он привез в Иркутск живую самочку соболя, а приемщица стала утверждать, что это самец. Скидали вещи в кузов и — вперед.

С Костиным напарником познакомились уже в машине, — сам Костя сел в кабину, — как положено пожали руки, сказали имена. Мужик назвался Тимофеем, но это серьезное имя мало подходило к его большой расхристанно-панибратской фигуре, к сделанно-простецкой физиономии, а больше приставало растрепанное Тимоха, как оказалось, самое что ни на есть привычное для него имя.

Хоть и весна, хоть и отбарабанила капель, и обнажились проталины на южных склонах бугров, и солнце светит истово, а едва машина выбралась на тракт и прибавила скорость, как жгучий ветерок просочился за ворот, в рукава, крепко напомнил о недавней зиме, заставил лечь на дно кузова, забраться под брезент. Гудела сильным мотором машина, погромыхивал и встряхивал на дорожных выбоинах кузов, чертили вершинами синее небо голые березы и осины, пролетавшие вдоль дороги, и душа Ивана, как в ранней молодости, радовалась движению, дороге и будущей таежной жизни. Теперь только через месяц, в лучшем случае, он вернется в поселок и дослушает рассказ Константина Петровича. История и в самом деле забавная, курьезная даже, немало говорящая о характере хозяина дома, и слышал ее Иван от того же деда Константина раза три или четыре, но Константин Петрович тут же забывал, что он уже рассказал о соболе и приемщице, и готов был хоть немедленно прокрутить в памяти тот давний случай.