Альберт Гурулев - Осенний светлый день

— Перестань лаяться, — кричит она. — А то возьму за ноги и выкину за дверь. Категорически иди отсюда.

Мужичонка поднимает голову, изображает высокомерное удивление и говорит чванливо:

— Прошшаю. — И опять добавляет те же самые слова.

— Ну, мужики, если он останется в магазине еще хоть одну минуту, вы ко мне больше не подходите. Для вас магазин будет завсегда закрытым, — ярится продавщица.

Испуганные страшной карой, несколько доброхотов из завсегдатаев вытолкали мужичонку на улицу. Тот вырисовался в огромном, чуть ли не в полстены, окне-витрине, и теперь Иван смог разглядеть его получше. На мужичонке донельзя заношенная фуражка с непонятной кокардой, мятый пиджак и невесть как сохранившиеся галифе. Он что-то говорит, но слов из-за двойного толстого стекла не слышно, и лишь видно, как беззвучно открывается пустой, без зубов рот и кривятся высохшие полоски синих губ. Рука высоко поднята над головой, он топчется на одном месте и долго, очень долго, грозит суковатым пальцем в разные стороны.

Костя Понягин, да и Тимоха Карасев, как оказалось, не в малой степени живущие от промысла в тайге, не один год заходили на кедровый хребет из Мойгат, людей здешних знали и потому у магазина задержались больше по привычке и велели шоферу ехать в самый конец деревни. Остановились около добротного дома, стоящего на отшибе, обнесенного по-старосибирски высоким и плотным заплотом, сложенным из толстых плах.

— Илья, ты дома? — стоя на подножке автомашины, во весь голос прокричал Костя.

Во дворе резко и отрывисто залаяла, загромыхала цепью собака, на нее успокаивающе прикрикнули, и в улице неспешно появился крепкий еще, но возраста явно пенсионного, настороженный мужичок.

— Здорово, Илья, — Тимоха Карасев мешковато выпрыгнул из кузова, раскинул для объятия руки, шагнул навстречу мужику. — Как ты тут без меня живешь? Не скучаешь?

— Живу. — Илья признал гостей, заулыбался хоть и не совсем приветливо и радушно, но вполне нормально, чтобы встретить нуждающихся в нем людей.

— Ночевать пустишь? — Костя Понягин скорее не спросил, а сказал утвердительно и как-то бочком, излишне присутуливаясь, сунул Илье сложенную лодочкой ладонь.

Вот и Мойгаты. Первая остановка. Первая ночевка. Отсюда начинается самая трудная часть пути. Дальше, километров через десять, зимние дороги кончались. Лишь слабая тропа поведет в сторону хребтов, да и есть ли она — тропа в снегу живет до первой, даже слабой, метели. Так что если хочешь добраться до кедрачей, да еще с большим грузом, нужно найти вьючных лошадей. Или так, как прикинул Костя — на тракторе. При крайней нужде иные, конечно, несут груз и на себе, сами торят свою тропу, но такое под силу только мужикам двужильным, способным ночевать в снегу и готовым затратить на тяжкий путь не один день. Думай не думай, а одним часом такое дело не решишь. Найти владельца лошадей, а прежде тех, кто имеет отношение к тракторам, и лишь при неудаче обратиться к лошадникам, ублажить их, соблазнить хорошим заработком. А на это время требуется. Так что дай бог завтра с утра двинуться в дорогу. Да и то это лишь при хорошем раскладе.

— Отчего не пустить, пущу, — согласился Илья. — Машину в ограду будете ставить или как? Ворота открывать?

— Не надо, — остановил хозяина Костя. — Шофер торопится.

— Ну смотрите, ваше дело, — подернул плечом Илья. — Манатки под навес тащите.

Не зря предки мойгатовцев выбрали это место для поселения. В красивом, хорошем месте поставили они деревню. Для жизни. Близ самой деревни — река. Неширокая, но быстрая, чистая. За долгие века и тысячелетия река не раз меняла русло и разгладила себе добрую долину. Вдоль реки ровные как стол заливные луга, на которых в любой год, хоть в мокрый, хоть в засушливый, рождались богатые травы. За лугами начинаются пологие полустепные холмы с березовыми колками, доброе место для табунов. Холмы, чем дальше от реки, становятся лесистее, жмутся друг к другу, сливаются в неспешный тянигус, который все круче и круче забирает к высокому небу и переходит в хребты. Богата в тех местах тайга кедрачом и всякой живностью: глухарями, изюбрями, белками, соболями, медведями. Медведи особенно расплодились. Охотников на них становится все меньше и меньше — оскудели Мойгаты крепкими промысловиками, — и таежный зверь набрал силу и порой не прочь был пошалить…

Глеб набил разгоревшуюся печку дровами, вполз на нары и уже через минуту дышал ровно и глубоко — спал. Все правильно и просто делает Глеб: замерз — развел огонь, лег спать — спит.

А в зимовье между тем не то что тепло, а жарко стало по-банному. Сейчас бы самое время водички и веничек и пройтись тем веничком по мокрому телу, и Иван почувствовал, как у него зазудела вот уже столько дней не мытая кожа. И сам для себя решил, что сегодня устроит банный день. Натопит снегу пару ведер и попросит того же Глеба полить ему. И если лить на моющегося хоть понемногу, но почаще, то можно вымыться и на улице и простуду не схлопотать, если, конечно, эту процедуру не будешь слишком затягивать. Главное — найти, на чем стоять во время мытья, чтобы не топтать голой пяткой снег.

У каждой старожильческой деревни свое лицо, своя особая примета, в отличие от многих новых поселений, несущих общую печать казенного и временного. У Мойгат было лицо выморочного пьяницы. Нормальный трудовой люд в своем большинстве покинул Мойгаты, побросав порой не подлежащие перевозке еще прадедовы дома и домишки, и на место этого люда откуда-то наползли дряблокожие, с тусклыми глазами человечки, забились вместе с клопами и тараканами в старые дома. Человечки кормились, вернее, поились, от тайги. Благо — вот она, близко. Чуть весной солнце прогреет, как на теплых полянах пробьет землю зеленая стрелка, а через день-другой стрелка развернется в два продолговатых листочка — черемша. Сибиряк, истосковавшийся за долгую зиму по живой зелени, готов платить за первую черемшу немалые деньги. И платит. Сибиряка искать не надо, он денно и нощно катит по тракту. Куль первой черемши обходится добытчику в сто пятьдесят — двести, а то и того больше рублей. Пей, гуляй, однова живем. Не успеет черемша отойти, как приспеет жимолость, опять же сибиряком любимая, коей пользуется он от иных болезней. А там голубица пойдет, черника, кедровый орех. Пьяница-бич привык жить, далеко не заглядывая, одним днем, и пока не пропьется до конца, в тайгу ни ногой. А уж когда пропьется, тогда его не удержат ни глад, ни хлад. Без нужной одежды, без продуктов, прихватив лишь похмельное зелье, идет в тайгу. Идет в малоснежье и зимой сбивать остатнюю шишку. И тогда держись зимовья: все избушки, до которых добрался бич, он шарком обшарит, доберется до запасов, приест, с собой унесет, а что унести не сможет, то испакостит.