Альберт Гурулев - Осенний светлый день

Так что попасть на хребет нужно было в самый край. Да и отступать, если по правде, было некуда: почти все отпускные деньги вложены в продукты, которых промысловикам ох как много надо, вложены в дорогу и истрачены, в надежде на скорый и хороший заработок, на какие-то необязательные дела.

Некуда отступать, хотя, быть может, и придется.

Иван вернулся на тележку, пряча беспокойство, старался усмотреть настроение трактористов. Костя подмигнул раскосым глазом:

— Сейчас поедем.

Да и трактористы немного оживились, окрепли как бы, но огня, даже хмельного, в глазах не было. Просто как будто залили внутрь горючее и готовы двигаться, пока оно не иссякло. Похоже, что уже через час им понадобится новая заправка. А может, и того раньше: работа впереди предстоит тяжелая.

Тимоха сноровисто сбросал в рюкзак остатки сала, вареной курицы, пустые кружки, вытер о рукав нож, завязал рюкзак и потянулся всем своим большим рыхловатым телом.

— Ну че, мужики, вперед?

Трактористы хоть и не с великой охотой, но довольно решительно сели в кабину, и трактор, подламывая шипами траков хрусткий лед, пополз к вздыбившейся хребтовине.

Подъем был крут, глубокий снег никем не потревожен, но, удивительное дело, трактор перемалывал снег, лез в гору и тащил за собой тележку. Минуты шли, трактор поднимался все выше и выше, и нервное напряжение, заставлявшее сжимать зубы, словно помогая трактору одолевать крутяк, постепенно ослабевало.

— Неужто залезем? — сам себя спрашивал Костя Понягин и смотрел на всех азартными глазами. — Если так, то считай, что нам шибко повезло: на хребет поднимемся первыми и последними. Через день-другой из тайги вода хлынет, и тогда через реки ни на чем не перебраться.

— Дело говоришь, — соглашался Тимоха.

Тимоха всегда с Костей соглашался, всегда и во всем.

После недавней остановки у Кости прибавилось оптимизма.

— Наша удача, ребята. Тут дело такое — если речки народ не остановят, то на хребет все одно ни на каком тракторе не залезешь. Дорога льдом возьмется. А по ледяной покати куда полезешь?

Перспектива рисовалась радужная: недели две можно будет работать в самых лучших кедрачах, не опасаясь, что к тебе на участок вломятся дикие бригады, приехавшие всего на несколько дней и потому, из-за скоротечности отпущенного на промысел времени, не жалеющие ни своих сил, да и самих себя, ни тем более тайги. А за две недели можно наработаться вволю.

Постепенно сгладилась острота ощущений, дорога в гору стала казаться почти обыденной. Иногда, правда, трактор останавливался, набуровив впереди себя плотный сугроб, но тогда он чуть сдавал назад, сердито взрыкивал мотором и, резко подергиваясь, круто обходил снежный залом.

Когда ехали долиной — по всему чувствовалось, что скоро весна: дорога почернела, местами очистилась до земли, снег по обочинам потемнел, осел, ощетинился, льдистыми пиками на полдень, стволы берез истово светили молодым белым светом, а в синих тонких лужицах купались воробьи. А здесь еще вовсю — зима. И только небо, обуженное вершинами до малого круга, того же цвета, что и в долине.

Вскоре среди сосняка стали появляться первые кедры. Они резко выделялись густой темно-зеленой опушью и коричневыми наплывами шишек на вершине и ветвях. Мужики жадно выискивали взглядом кедры, радостно подталкивали друг друга, приметив особенно богатое дерево:

— Смотри, смотри!

Конец апреля, светало уже по-летнему рано, и свет был сочный и густой. Окошко в зимовье крошечное, да и не окошко оно вовсе — бойница, которую можно при нужде шапкой заткнуть, пропускало света достаточно, чтобы все в зимовье разглядеть. Потолок выстлан колотым повдоль кедровым тонкомером, из какого собраны и стены. Раскол даже не обработан топором по-доброму, так — шоркнули пару раз лезвием по желтой древесине — и все. Некогда было больше, похоже. Да и люди строили, видно, из тех, у кого на многие случаи жизни припасена фраза: «Ничего, и так сойдет».

Печать временности и торопливости, которая прочно прилепилась к иным деревням, новым поселкам, да и городам тоже, пришла и в тайгу, проявила себя и в строительстве зимовий. Удивляться тут нечему — одни и те же люди их строят, те же, что живут в деревнях и в городах. Тяп-ляп, абы поскорей, абы попроще. Чтоб крыша над головой была, чтобы хоть какое-то тепло в избушке держалось. Дыры в стенах? Заткнем. Ватой, ветошью, паклей. В тайге мохом заткнем. Крыша бежит? Устраним. В ходе эксплуатации. Не до жиру.

Скорострой особенно убедительно в этом зимовье ощущался боками. Как и потолок — нары из колотых бревешек и так же плохо отесаны. Постелить на нары особенно нечего — мешки да телогрейки, и каждый шип, каждая неровность болью отзываются в избалованном мягкими постелями теле.

Если смотреть с нар, то в левом углу приютилась железная печка, и в утреннем свете хорошо видны ее мятые бока и проржавевшая труба. В правом углу стол и рядом два чурбака — стулья. Места между печкой и столом совсем мало: только для охапки дров да возможности разминуться двум людям.

Ти-ихо-тихо в тайге, по-первозданному тихо, и каждый звук, большой и малый, рождается в этой тишине безбоязненно, с полным правом на свой собственный голос. Подтаял на крыше около железной трубы снег, просочилась вниз капля, крепко ударила о горячую печку и изошла шипучим паром. Прокатился по вершинам одинокий порыв ветра, будто поезд прошел и затих, удаляясь. И вот только сама тишина звенит. И в этой тишине снова раздался звук: цвенькнула за стеной зимовья малая птаха, по голосу скорее всего пухлощекая, из всех сородичей самая крохотная, синичка… А вот где-то в вышине пролаяла собака. Прежде Иван бы подумал про себя, что это ему только кажется, не умеют собаки летать. Но теперь знал — это ворон подражает собаке.

Иван сполз с нар, снял с деревянных колышков, вбитых в стену, резиновые сапоги, сунул руку внутрь, пальцы ощупали сухое тепло — просохли сапоги, — сдернул с других колышков портянки — просохли портянки — и не спеша обулся.

В дверь-лаз как в обычную дверь не выйдешь. Мала она. Даже голодный медведь, реши он ввалиться в зимовье, разом в него не прорвется. Человек при нужде, быть может, успеет оборонить себя ружьем или, на худой конец, топором. Чтобы выйти или войти, человеку надо перебросить ногу через высокий, в полметра, порог, а потом, круто согнувшись, вылезти самому.

Иван выбрался наружу, и хоть прожил он здесь уже десять дней, но радостно удивился чистому снегу, яркому солнцу, пропитавшему снег, пронзительной голубизне неба, вековому покою кедров — удивился, как удивлялся каждое утро.

Неподалеку от зимовья, но далеко за пределами выстрела, на высохшем суку высокого кедра сидел ворон. Настроение у черной ссутулившейся птицы было, похоже, весеннее, и ворон пел. Его промороженное долгими зимами, надорванное хриплыми криками горло издавало непривычно нежные булькающие звуки.