Альберт Гурулев - Осенний светлый день

Как и положено, сестра выставила печнику угощение, по-праздничному щедрое, печник с охотой выпил, и не рюмку, а попросил налить ему сразу чуть ли не полный стакан, объяснив, что от малых рюмок у него что-то клинит в голове и только от большого стакана он чувствует себя на удивление хорошо. Выпив стакан, печник стал на редкость разговорчивым, успел рассказать о многом и о том, что родом он из Забайкалья, из семейских.

Ивану приходилось бывать в Забайкалье, и к семейским он всегда имел особый интерес. В детские годы в забайкальских малых городах, особенно в базарные дни, ему приходилось видеть наехавших из сел крупных баб, в старинных русских нарядах, в ярких сарафанах до полу, и рослых, обязательно бородатых, мужиков. Степенный этот народ держался обособленно, чурался табачного дыму и спиртного. И, видно, потому народ этот был на отличие крепким, могутным и красивым.

— Это как же так — ты из староверов, — удивился Иван. — Ведь староверы не пьют.

— Ой, да это целая история, — ёрнически скривился печник. — Веришь не веришь, а я эту сивуху до двадцати семи лет даже и не пробовал. Духа ее не знал.

— Темнишь ты что-то.

— Да правду говорю. Ну ей-богу, если хочешь. До самой женитьбы. А потом теща и жена заставили. Да наперебой: выпей да выпей.

Иван к тому времени и жену, и тещу имел чуть ли уже не два десятка лет и о таких вывертах, чтобы в семье бабы мужика споили, как-то не слышал.

— Они что у тебя, алкоголички? — решил уточнить Иван.

— Да нет, самые обыкновенные бабы. Да и, главное, сами почти не пьют. Пригубят, сморщатся и отставят.

— Что-то не так.

— Не веришь, значит.

— Да трудно поверить.

Хоть и трудно этому поверить, но все в рассказе печника было правдой. И что из староверов, и что до двадцати семи лет не брал и капли спиртного. А все началось с женитьбы. На свадьбе не пил — это ему как-то простили, нашли объяснение, а кто-то из стариков даже давний святой обычай вспомнил: не давать молодоженам в брачную ночь не только водки, но и солнечной медовухи.

А потом пришло время навещать родню, принимать эту родню у себя в доме, с соседями праздники праздновать, и тут-то навалился люд на печника всем скопом.

— А ты чего рюмку отставил, не хочешь с нами за компанию выпить? Не уважаешь?

— С родней знаться не хочешь?

— А может, брезгуешь?

— Да неужто ты за здоровье родной жены самый малый чуток не выпьешь? Да ты хоть пригуби только.

И впереди всего этого люда жена с тещей. Им, видите ли, от людей стыдно, к ним, видите ли, родня перестанет ездить, если муж и зять будет себя вести так неуважительно.

— Ну и замотали они меня. Зудят и днем, и ночь прихватывают. Ну, я как-то и хватанул рюмку. Что со мной было! Выскочил я из-за стола, во двор вылетел, и давай меня там выворачивать. С детства ведь был приучен к мысли, что это гадкое, злокозненное зелье. Будто отраву вовнутрь принял. Отдышался, вернулся к гостям, а теща с женой чуть ли не с целовками лезут: вот уважил так уважил. Ну и пошло с тех пор помаленьку. А дальше — больше. Ну и привык. А сейчас помалу не могу пить. Если выпью хоть немного, мне тогда обязательно надо допьяна надраться. Вынь да положь.

— Ну а жена с тещей как теперь? — спросил Иван.

— Будто не знаешь как. Тещи теперь нет, ну а жена… Бабы, у которых мужики крепко могут заложить, все одинаковые. И покричит, бывало, а то и в слезы ударится.

…Тракторист со своим начальником и Тимохой приложились к бутылке еще раз — тракторист из-за мучительной тяги к спиртному, а Тимоха, как подумал Иван, из жадности, из желания хоть что-нибудь да урвать, — и прикончили бутылку. Тракторист пересчитал полученные за извоз деньги, разложил их на три кучки, одну отдал напарнику, остальные сунул по разным карманам и пошел к машине. Неровное тракторное урчание еще долго разносилось по тайге, отдаляясь, тончало и наконец стихло совсем.

Мужики сидели около костра, вслушивались в затихающий тракторный гуд, готовились к новой дороге. Вслух прикидывали: до нужного места осталось не больше пяти километров. Вчетвером, если не жалеть себя, то за день можно будет пробить тропу, а по тропе постепенно и груз поднимут. Все равно время шишкобоя еще не пришло, не осели снега, не взялись крепким утренним настом. А сейчас надо будет пробиваться к самому ближнему зимовью, срубленному в этом распадке, и в нем сегодня ночевать.

Две пары широких и коротких, подшитых камусом охотничьих лыж, взятых Глебом и Костей, стали теперь главным транспортом, надеждой и выручкой. Глеб и Костя встанут на лыжи и пойдут передом, уминая снег, а следом пехота — Тимоха и Иван. Брести по лыжне все полегче будет.

С неохотой забрасывал Иван костер снегом: сейчас это место у веселого огня, на утоптанной площадке, казалось ему самым надежным и обжитым во всей ближней и дальней тайге.

А Глеб с Костей и в самом деле хорошо знали здешние места. Прямо с места они взяли направление, словно собаки, поймавшие запах с подветренной стороны, и без всяких ориентиров повели бригаду по строгой прямой.

Через десять минут засидевшиеся за долгую сибирскую зиму мужики крепко, до пота разогрелись. Снег, показавшийся поначалу рыхлым и податливым, красивым в своей первозданной чистоте, делал трудным каждый метр пути, заставляя частить дыхание и сердце, быстренько выматывал неокрепшую силу. Чтобы облегчить путь «безлошадным», Глеб с Костей уходили вперед, возвращались и снова уходили, уминая лыжню, и Тимоха с Иваном на таких улучшенных участках наддавали в скорости, и таким образом совсем быстро, через какие-нибудь полчаса, они вышли к зимовью. Вернее, на то место, где должно быть зимовье. Все было на месте. И расчищенная от деревьев поляна, и деревянная машинка для перемалывания кедровых шишек, и подвешенное на треноге металлическое сито, которое висело теперь почти на одном уровне со снегом, не было только самого зимовья.

Глеб сошел с лыж, покопался около чуть приметного бугорка и вытащил черную головешку и тут же с остервенением бросил ее в снег.

— Сожгли зимовьюху.

Не смертельное это дело — остаться в начале апреля без ожидаемого ночлега, особенно когда вас четверо, а в пятнадцати минутах хода лежит запас еды, достаточный для безбедной жизни минимум на месяц. Потрудись с топором малость, и ночлег, хоть и не шибко удобный, а будет. Вполне сносный ночлег с многочасовым костром-нодьей для обогрева. Но могут быть и моменты, когда потеря вот такой избушки может стать равна потери жизни. А по тайге в последние пятнадцать — двадцать лет бродит-ползает подлая напасть: горят и разрушаются зимовьюшки. С тех пор как в тайгу волной хлынул дикий турист, человек в общем-то незлобивый, но инфантильный до предела, не созревший граждански, тайгу и все в ней имеющееся считающий ничейными. Такой турист стреляет по всему живому, будь то кукша или трудяга дятел, рвет с крыши зимовья дранье для костра, рубит для костра нары, с легкостью «одалживается» харчами в этом ничейном зимовье. Да, главное, не съест, а разворошит из любопытства и бросит. Ничье.