Альберт Гурулев - Осенний светлый день

— Да у него легким характер никогда не был. Но во всем он, пожалуй, и в словах, и в поступках, исходил из справедливости. Но тут обозлился. Некоторые на всех в таком случае злятся, на весь мир, а старик мой только на тех, на неизвестных, что зимовья пожгли. Говорил: нашел бы виновников, руки-ноги бы пообломал. Пообломал бы или не пообломал, но кое-что бы сделал. Больше бы те люди в тайгу не пришли.

— Крутой старик, — согласился Иван. — Слов пустых он, по-моему, не говорит.

— Да всяко бывает. Редко, но бывает. И однажды чуть беду на себя не навлек. Собрание промхозовских охотников шло. Один из охотников жаловался, что на его участке часто шарятся браконьеры и никак он с ними справиться не может. Тут батя вскочил и давай кричать: а ты не знаешь, что нужно делать? Жаканом в лоб, а труп под колодину. Видишь, что заорал старик?

— Ну и что? А беда от этого крика какая?

— Да в том-то и дело, что где-то в тех местах, за несколько месяцев до собрания, мужик один потерялся. Браконьер из браконьеров. Дело до милиции дошло. Кто бы он ни был, а искать человека надо. А тут еще слухи поползли: дескать, кто-то его из егерей или штатных охотников пристукнул. В общем, такое дело.

— Ну и…

— Ну и приглашали старика в милицию, разговоры вели. Перетрухал он немного, хотя и хорохорился. Я-то знаю, почему он так на собрании кричал: обида в нем говорила и опять же, похоже, словно предупреждал кого-то, запугивал…

Глеб с Костей перекинулись словами между собой, и Иван понял, что где-то совсем близко было еще одно зимовье и стоит его проверить.

— Вы это, мужики, здесь поскучайте, а я один на лыжах сбегаю, — сказал Глеб. — А то, может быть, к дороге придется возвращаться.

Охотничьи лыжи для бега совсем не приспособлены, да и не лыжи это скорее, а снегоступы, но Глеб изобразил что-то вроде бега и, взбивая короткие фонтанчики снежной пыли, исчез за деревьями. Костя, не очень любящий чье-то превосходство, не без зависти похвалил:

— Глебка, что твой сохатый бегает. Не угонишься.

Ждать да догонять — маета. Присесть негде: снег чуть ли не по пояс и рядом нет — а может, есть, да под снегом не видно — ни одной валежины. Ждать — это, значит, стоять на месте. Вроде не холодно, а вот уже начинают подстывать ноги, сырая зябкость подбирается к вспотевшему телу, а это в тайге плохое дело, если негде тебе обогреться и обсушиться. В таком случае один выход — двигаться.

Помахали руками, потоптались на месте — пустое занятие, никчемное — и тут же решили идти по Глебкиной лыжне. В этом деле смысл есть. Ведь не могут же все зимовья враз погореть, вполне возможно, что оно живо, а значит, все равно тропу торить надо. Ну а если придется возвращаться, по проторенному нетрудно.

И тут же все сомнения погасил не очень уж далекий крик Глеба:

— Давай сюда.

Крик чисто разнесся в стылом воздухе, легко покатился над снегом и выструненными к небу зелеными кедрами.

Мужики взбодрились, поправили рюкзачишки на плечах, потянулись по лыжне. Костя сразу же ушел вперед, бросив на прощание: «Шевелись, пехота!», и показал в полуулыбке желтоватые зубы.

Когда Иван и Тимоха добрели до зимовья, Глеб уже сумел раздобыть пару охапок дров и разжечь печь. Приятное это дело — подходить к лесной избушке, где над трубой дрожит дымок, и знать, что огонь развели и для тебя.

Зимовьюшка приютилась на склоне горы, низко припала к земле, и со стороны спуска можно прямо шагнуть на крышу таежного дома. Зато со стороны входа она выглядит вполне солидно: стены срублены из двенадцати венцов. Дверной проем высокий, чтобы войти, нужно лишь немного приклонить голову. Дверь собрана из хороших плах. Но и здесь побывали вороги. Одно из двух окошечек-бойниц разбито, на полу, столе и нарах тошнотный мусор, какой оставляют после себя люди опустившиеся, с немытыми душой и телом, упало что и если нет в нем срочной нужды, то и пусть валяется.

В печке крепко и бодро пощелкивали дрова, от ее железных боков тянуло добрым сухим теплом. Но избушка за долгую зиму крепко настыла, и внутри казалось много холоднее, чем на улице, и потому дверь закрывать не хотелось.

Настоящие таежники, которым не по одному месяцу приходится проводить в тайге, люди обязательно поджарые, жилистые. К примеру, вот такие, как Глеб и Костя. Других просто не бывает. А причина одна: лесная жизнь до предела трудная, требует силы и выносливости, лишнюю минуту ни посидеть, ни полежать не даст. Даже вот сейчас вроде делать нечего, а тоже сидеть нельзя: надо зимовье обиходить, надо еду сварить, надо — главное! — дров запасти. Чтобы хватило, самое малое, на всю ночь и на утро. А это дело непростое, если учесть, что весь сухостой вблизи зимовья давно в печке сгорел. Как уж ни хотелось Косте и Ивану, а особенно Тимохе посидеть около печки, дать пройти гуду в давно не тренированных ногах, а пришлось вставать, делать дело. А Глеб стал кашеварить.

Только на самом исходе дня, когда солнце провалилось за дальние хребты и снег тронуло густой синевой, бригада села за ужин. Теперь можно и побаловать себя ничегонеделанием. От железных боков печки наносило крепким жаром, но со всех других сторон все еще тянуло стылостью, и казалось, что тепло, идущее от печки, проходит сквозь холодный воздух, не смешиваясь с ним, не согревая его, и так же легко проходит сквозь стены и исчезает в синем снегу.

Как бы там ни было, а день сегодняшний для бригады можно считать вполне удачным. Без всякой маеты забрались чуть ли не на самую вершину хребта, а что не доехали, так в тайге только на одну удачу рассчитывать никак нельзя. А ведь вполне могло быть хуже. Ну, к примеру, трактор мог застрять около самой наледи, в начале подъема. И пришлось бы рвать себе жилы, затаскивая груз на хребет.

И зимовье нашли. Вполне приличное зимовье. А что окно в нем выбито, так это, по нынешним временам, порча небольшая, подремонтировать можно. Главное, печка есть и крыша над головой. И еще — от чего душа радовалась — кедрачи во все стороны стояли богатейшие, нетронутые, и если не полениться, то можно выйти из тайги с хорошим фартом.

В тот вечер долго не спали. Не умаялись еще по-настоящему, не привыкли еще жестко спать, спать в холоде, и не утихли первая радость и удивление, что снова привелось оказаться в тайге. Тайга — это прежде всего маета. Сырая одежда во время дождей, ночной холод, тяжелые ноши, дальние переходы, кровососущие гнус и комары, а то и энцефалитный клещ, который тайком приникнет к живому, под местным наркозом войдет в плоть, а когда спохватишься, то останется только гадать: больной клещ или нет, будешь жить или… Но рвется душа человека в эту маету, и нет для него лучшей благодати, чем тайга. Видно, все окупается ощущением воли вольной, ярким ощущением жизни, бытия, единства и неразрывности с окружающим миром.