Альберт Гурулев - Осенний светлый день

— Да уж характер-то да, — согласился Иван. — Любой браконьер поопасался бы прийти на его участок после такого заявления.

Костя, сам охотник, исходивший тайгу вдоль и поперек, к месту вспомнил и рассказал об одном немолодом охотнике из его родных северных мест, о котором шла слава, что браконьеры на его участке исчезают. Пойдут и не вернутся. Было так на самом деле или не было, но слава такая шла. Браконьеры на других участках шалили, а на его — ни ногой.

— Мы как-то с одним мужиком сблудили немного, а когда определились, где находимся, смотрим — на том самом участке. А вечер уже. Я говорю, давай костер ладить, а напарник у меня аж трясется и ни в какую. Пойдем и пойдем отсюда. Я, говорит, тут и заснуть не смогу. Место проклятое. И ушли мы. Чуть ли не впотьмах через речку переправлялись, через границу участка. Во как испугался. Но я о том охотнике так думаю, он сам слухи такие о себе распускал. Чтобы человека убить… Все может быть.

— По нынешним временам на некоторых тропах, чтобы кой-кого отпугнуть, впору череп и кости рисовать.

Хоть и холодно в зимовье, и в бок всякие сучки и шишки давят, но разговор постепенно стихал, прерывался — время брало свое, время спать пришло. А потом, даже если и не хочешь спать, надо себя заставить: завтра тяжелый день будет, завтра начинать подъем на хребет. По глубокому снегу и с грузом.

За весь день работы Иван наколотил полкуля шишек. Худо это и бедно. В обычное время такой работой бы никто заниматься не стал, работой не просто тяжелой — тяжкой. А все — снег. Радость и азарт, с которыми Иван сегодня начал работу, вышли из него вместе с потом, растерялись в снегах. Но он поблажки себе не давал, старался одолеть снег, но из этого мало что получалось. И самое тяжкое — перетащить колот от кедра к кедру. Он пытался приспособить для этого дела лыжи, и если лыжи его самого еще как-то держали и он не проваливался в снег выше колена, но едва взваливал на плечо колот, как лыжи угрузали еще больше, уже и шаг невозможно сделать, и тонкая их пластина грозилась вот-вот лопнуть. А поломку лыж, хоть их и две пары, допустить никак было нельзя, нельзя было обезножеть. На этих лыжах Глеб и Костя пробежали-пробрели всю округу, на этих лыжах, в случае нужды неожиданной, можно будет спуститься с хребта.

По пробитым тропам приходил к Ивану Глеб, брался за колот, говорил успокаивающие слова, предлагал бросить это дело до теплых дней, когда наст появится, но Иван отказывался.

Появлялся из зимовья Костя, кричал что-то насмешливое, издали молча смотрел на работающего Тимоха, крутил пальцем у виска, но Иван не обращал на это внимания.

Он сходил на обед, и хотя его крепко тянуло поваляться на нарах, пересилил себя и снова ушел к колоту. Привлекало его еще и то, что там можно хоть немного побыть одному.

Не очень-то любящий одиночество, Иван, добрый десяток суток проведший в тесноте зимовьюшки, постоянно видя кого-то рядом и невозможность обособиться хоть на короткое время, вдруг ощутил потребность в этом самом одиночестве, которое еще хорошо и тем, что его в любой момент можно прервать. А сегодня, после обретения для своей души воли, хорошо смотрелось на мир и хорошо, по-особенному хорошо, думалось.

Давно заметил Иван в себе — а может, это так со всеми происходит, он не знал, а спросить кого, не находил повода, — когда в одиночестве делал какое-нибудь однообразное дело, то, чуть притомившись, начинал думать о чем-то совсем другом, к сиюминутному не имеющем никакого отношения, и на чем никогда в обычной суетливой жизни не находил времени остановиться, да и заранее тоже бы не мог додуматься. И все получалось как бы само собой.

Вот и сегодня, когда начала чувствительно накапливаться усталость, в голове зазвучало с однообразным повтором слово «здравствуй» и как бы разлагалось на составные части: здрав-ствуй! здрав-ствуй! И он вдруг озаренно осознал его изначальный смысл: здравствуй! Будь жив и здоров! Встретивший тебя человек приветствует пожеланием здоровья. И радостно удивился своему открытию Иван; вот в чем, оказывается, смысл старого русского приветствия.

Удивившись своему открытию, Иван прислонил колот к кедру и сам прислонился расслабленно к дереву, отдыхая и стараясь не сбиться с настроя.

Ну а «прощай» что значит? Встретились — сказали друг другу «здравствуй», а расставаясь — сказали «прощай». Не до свидания, а именно «прощай». Оказывается, стоит только остановиться, чуть подумать, самую малость, и слово озарится истинным смыслом. «Прощай!» Да господи, это же человек, расставаясь с человеком, и, быть может, навсегда, просит простить его, просит прощения за вольную или невольную вину, да и вообще за все, что было «не так». Прощай! Прости! Расстанемся с легким сердцем, простив друг другу все.

«Спасибо!» Спаси бог! Просто-то как.

Иван радовался своему осознанию родного языка, удивлялся глубинной доброте этих слов, понимая, что только добрый и здоровый душою народ мог создать такой язык, по-особенному неразрывно ощущал свою родственность с давними-давними русичами и гордился этой родственностью.

Полузакрыв глаза, он перебирал одно слово за другим, порою отыскивал его изначальный смысл и удивлялся, почему этот смысл проходил прежде мимо него, и наконец добрался до слова «человек» и обнаружил, что оно двусоставное — «чело-век», — и смысл этого слова поразил Ивана. Так вот оно что! Человек — это чело века. Лицо века. Вон как просто и мудро названо главное существо на земле. И, стало быть, каков век, таков и человек. И наоборот. Человек олицетворяет собой свой век, свое время. Он его суть и смысл.

Сколько раз Иван слышал это слово и не знал, что же в конечном счете оно означает… Так это получается, что и Иван, со всей своей сутью, со всеми своими поступками и помыслами, даже тайными, тоже представляет лицо века. И Глеб Белых. И Тимоха Карасев, и Костя Понягин.

Иван смотрел на льдисто подсиненный снег, на голубое небо, на зеленые кедры, на белые облака над дальними хребтами и чуть по-новому видел и осознавал мир. Ведь он — лицо века.

Полмешка шишек, которые принес Иван к зимовью, неожиданно вызвали у Кости одобрение.

— Может, зря мы вот так просто прохлаждаемся? Иван вон не шибко в этом деле мастак, ты, Иван, не обижайся, — Костя покровительственно и ободряюще хлопнул Ивана по плечу, — а три ведра шишек наковырял. Если бы мы все это время хоть по стольку били, у нас бы уже по мешку ореха было. Считай, что продукты и затраты на заезд уже бы оправдали. Да еще маленько и осталось бы.

— А ты забыл, как мы пять дней уродовались, тропу били да груз на хребет корячили? — Тимоха никак не может забыть крайне тяжелых дней, которых могло не быть, если бы трактор тогда пробился через снег и поднялся на вершину.