Альберт Гурулев - Осенний светлый день

«Какой же это я город сподобился услышать?» — подумал Иван, сразу определив, что слышит голос не иркутского диктора. Он перебирал в памяти названия областных сибирских городов и даже подумал, что это, быть может, Москва, но тут же отмел и Москву — не похоже. Он уменьшил звук, чтобы не мешать народу досматривать сны, привалил приемничек к уху, слушал. Хотел узнать малое — сегодняшнее число, а если уж повезет, то и кой-какую информацию о сегодняшнем мире: может, инопланетяне прилетели, может, сами куда настроились, может, новый кинотеатр где открыли. Да мало ли что могло произойти за дни их полного отрыва от газет и других средств информации, кроме вот этого приемничка. Ну и еще хотелось бы узнать, кто это вещает миру; Хабаровск или Томск, Омск или Чита. Или еще кто. Просто из любопытства.

Вначале мужской голос рассказывал о рационализаторе Сергееве, который что-то там такое сделал, и это принесло большой экономический эффект заводу. В чем заключалось рационализаторское предложение, конкретно диктор сказал несколькими техническими терминами, их Иван не понял, да это ему и не было интересно, и он вслушивался лишь потому, что диктор, думалось, назовет не только профиль завода — электромеханический — но и добавит, где он, в каком городе расположен, но диктор об этом умолчал.

Затем было сказано, что содовый завод недопоставил другому заводу большое количество своей продукции, и это повлекло отставание последнего в выполнении квартального плана. И это Логинову было без интереса и, как он думал, без интереса и всем остальным, кроме тех производственников, кого это конкретно касалось.

Диктор говорил долго, многословно, один сюжет сменял другой, но Иван из всего этого потока не выудил никакой конкретной информации, хотя слова были весомыми, серьезными и порою тревожными. Начиная утреннюю передачу, диктор конечно же сказал и город, и число сегодняшнее, и позывные особые были сыграны, но Иван поздно включил приемничек, поздно нашарил станцию среди растворенных в пустоте шорохов, писков, голосов. А все остальные безликие фразы могли сказать из любого города — хоть из Красноярска, хоть из Краснодара.

Рассердившись на станцию, Иван хотел поймать другую волну, но приемничек ловил сегодня только одну, им избранную, и на всех других диапазонах гудел и трещал. Незаметно для себя Логинов снова уснул и проснулся, когда громкоголосый Костя объявил общий подъем.

Собрались в поход, который мог быть и однодневным, и затянуться на неделю, удивительно быстро. Пока разогревалась сваренная вчера еда неопределенного названия, хозяйственный Глеб под ревнивым глазом Кости, желающего бригадирствовать, сложил в два рюкзака отобранные продукты, котелки, привязал к поняге топор. Ружья всегда готовы. Оставалось только подпоясаться и выйти за дверь.

Погода все эти дни стояла бесснежная, с ясными морозными ночами, и тропа казалась новорожденной, только что пробитой, давние следы проступали на ней свежо и чисто, словно прошедших дней и ночей вовсе не было. Идти легко. Под гору, да еще с малым грузом — только ноги переставляй. Утрамбованный снег лишь изредка сдавал под каблуком, нога проваливалась неглубоко, чуть сбивая темп. Иван, ученый-переученый за те дни, когда пришлось поднимать груз на хребет, волю в легкой ходьбе себе не давал, шел без спешки и хоть минутами вышел раньше других, позволил всем себя обогнать, выжидая, когда очистится дыхание, разогреется медленно тело, ждал, когда обдаст легким потом — вот тогда прибавляй шаг и следи, чтоб, случаем, не загнать себя, не сбить дыхания. Вот тогда хватит тебя на весь день даже тяжкого пути.

Эту науку — тяжелых переходов — пришлось изучать с первых же дней появления в тайге. Вернее, со второго ее дня, когда они, переночевав в промерзшем зимовье, приготовились пробиваться к вершине хребта. Вышли из зимовья все разом, и Иван очень скоро, через десяток минут, понял, что ходок он никакой и даже рыхловатому Тимохе во многом уступает. Он тогда прошел совсем немного, как почувствовал тяжесть и даже боль в груди. Он остановился, отдышался, тяжесть и боль поутихли, подтаяли, но едва он снова прошел сотню шагов, как нахлынули снова. Он пробовал терпеть, но и из этого ничего хорошего не получалось, он снова вынужден был останавливаться, чувствуя, что приближается к опасному пределу.

К оставленному в конце тракторного пути грузу он подошел вконец расстроенным: в заснеженной тайге таким маломощным делать нечего, если и без тяжелого рюкзака сердце не тянет, а что будет, когда он примет на плечи груз.

— Ты чего такой квелый? — встретил Костя вопросом. Богатейший и никем не тронутый урожай кедровых орехов сделал его почти счастливым и потому добрым.

— Да так, — постарался скрыть свою тревогу Иван. — Что-то сердце немного прихватывает. Может, оттого, что высоко забрались. Пройдет.

— Пройдет, — согласился Костя. — Только я вот что тебе хочу сказать — ты за Глебом и за мной не гонись. Иди так, как тебе идется. Разогрей без спешки вначале всего себя. А уж потом иди. У тебя свой ход должен быть.

— Да я не замерз, — ответил Иван. — Мне и сейчас жарко.

— Понятно, не замерз. А у печки будет и совсем жарко. Но это заемное тепло, не твое собственное. Ты знаешь, добрый шофер никогда не тронется с места, пока утром мотор не прогрел. Жалеет двигатель. И человек почти так же устроен, с мотором, с клапанами, с кольцами. Не давай себе воли утром. Прогрей всего себя. Учти.

Иван учел. И, как оказалось, не такой уж он хиляк, как показался себе вначале. Он взял на лямки груз вполне приличный. Хотя нет, стой, запамятовал немного, приличный груз они все взяли во вторую ходку, на другой день, а в первый навьючили вполне приемлемые рюкзаки и поняги — предстояло бить тропу.

Глеб и Костя на лыжах ушли передом, а Тимоха с Иваном настроились уминать снег по их следу. В тот первый день Глеб и Костя полностью показали, что такое таежная двужильность. Они промяли лыжню к намеченному ими зимовью, сняли лыжи, вернулись обратно и, взяв новый, но столь же облегченный груз, пошли торить тропу, пошли передом, сменяя в головных друг друга, лишь на короткие минуты выпуская вперед Тимоху или Ивана.

Это только так сказать — короткие минуты. Эти минуты Ивану казались бесконечно растянутыми, переполненными тяжелой усталостью, но странное дело, утренняя боль в груди забылась, сердце хоть и с перегрузом, но работало чисто, гнало разогретую кровь по жилам, легочные мехи всасывали хвойный и прозрачный воздух, вгоняя его в самые дальние, темные, годами не проветриваемые уголки. Снег и каменистый подъем, снова круто полезший к небу, выжимали из тела обильную воду. Горячий пот струйками сочился по вискам, стекал между лопатками, скатывался с бровей на глаза, солонил губы. Распаренное лицо горело, будто у шипучей каменки деревенской бани, и Иван приспособился охлаждать его пригоршней снега. Это помогало, но совсем ненадолго, Иван снова хватал снег; пот и растаявший снег, смешавшись, крупными каплями текли по лицу, и тогда он вытирал его рукавом телогрейки.