Альберт Гурулев - Осенний светлый день

Вот сейчас, шагая вниз по проторенной тропе, Иван не мог вспомнить, устраивали они в тот день себе обед, кипятили ли хоть чай. Скорее всего нет, а навалились на еду, лишь добравшись по синему предвечернему свету до верхнего зимовья.

Верхнее зимовье, по сравнению с тем, в котором они провели прошлую ночь, показалось совсем убогим: низким, даже у порога нельзя было выпрямиться в полный рост, щелястым, тесноватым, но Иван до предела был рад и такому, чувствуя, что он полностью, без малого остатка, израсходовал все свои силы, отпущенные ему на сегодня. Но был рад и горд — хребет одолел.

Последний час передом шел, в основном Глеб, но только уже в зимовье признался, что шел он на последнем издыхании. Да Иван это и сам понял еще там, на тропе, когда Глеб обернулся, чтобы сказать «близко уже», и Иван увидел его заострившиеся скулы и фанатично напряженные глаза.

И еще четыре дня они ходили по тропе, пока не перетащили на хребет весь груз, начиная от живой картошки и кончая громадным куском тяжелого брезента и металлической, на сварке и болтах, малоподъемной машинкой, придуманной в городе для размолачивания кедровых шишек и одновременно очистки орехов от «копейки» и даже мелкой трухи. Сильно себя уже не мучили: один рейс в день. Но уже зато брали груз, достойный индейцев-носильщиков из рассказов Джека Лондона о золотом Клондайке.

А вот теперь прошли по тропе, казалось, — да так оно и было — совсем немного времени, а уже дошагали до упавшего поперек тропы кедра. Ствол его был могуч, необъемен в обхвате, и перелезть, а не перешагнуть через него, особенно с тяжелым грузом, было непростым делом. На этом дереве, когда бились с вьюками на плечах к вершине хребта, непременно делали остановку, не хватало дальше дыха, свинцовели ноги, а тропа от упавшего кедра до зимовья казалась еще бесконечно длинной. А тут, когда не изработавшийся, да без груза, да вниз, и разогреться не успел — вот он, кедр.

Дерево упало, скорее всего, поздней осенью, густая хвоя его не только не успела облететь, но была еще живой и зеленой. Но шишек на ветвях не видно. Они, если и были, облетели, конечно, при хрястком ударе многотонной громады о землю и теперь густо лежат под толстым слоем снега.

Весь путь от склада до верхнего зимовья сам собой разделился на три перегона. Шли до упора, до предела своих сил — там и место для отдыха присматривали. И лучшее, просто княжеское, на кедре. И удобно сидеть, и не холодит снизу, и вьюк легко с подставки брать. Здесь обычно отдыхали долго и поднимались в дорогу только после нелегкой внутренней борьбы. И не сравнить этот привал с первым, оставшимся внизу. Там только снег, и посидеть можно лишь на собственном грузе. И вновь навьючиться без посторонней помощи тоже не сахар. Сидя, привалишься спиной к мешку, укрепишь на ноющих плечах лямки, подберешь под себя ноги, рывком встанешь на четвереньки, а потом уж, с божьей помощью, и на ноги. И вперед, славяне. Тяни шею, упирайся ногами.

Как бы там ни было, а весна брала свое, накопив силы в долинах, просачивалась и в тайгу, воспаряла к хребтам. Оседали, уминались, истончались снега. На вершине хребта это было совсем незаметно, разве что около деревьев, с южной их стороны, углубились снежные лунки. Незаметно, пожалуй, и тут, но стволина упавшего кедра вылезла из снега чуть ли не наполовину, обнажая еще не старую, способную жить и дальше кору.

По старой привычке посидели на кедре, всем телом ощущая накапливающееся в дереве тепло, и радость, что не нужно сегодня ничего тащить, не нужно впрягаться плечами в болючие лямки.

И не так уж велик хребет, и не так уж велик перепад в высотах между зимовьем и долинкой ручья, где застрял тогда трактор, а перемена произошла удивительная. И не верилось даже, что наверху, в каком-то часе, а налегке и того меньше, ходьбы, еще зима-зимой, а здесь рыхлый, крупитчатый, до предела пропитанный водой снег, а на южном редколесом склоне снег истончал и превратился в мокрую крупку настолько, что можно, было оставить тропу и идти от дерева к дереву неспешным убродом.

— Уж несколько дней вполне можно было работать, — сердито сказал Костя, впрочем ни к кому не адресуясь.

— Вполне можно, — согласился и Глеб. — Жить, думаю, стоит в ближней зимовьюхе. А чуть потеплеет — подадимся вверх.

— Там видно будет, а сейчас здесь начнем работать, — ревниво оберег свое бригадирство Костя.

По долинке ручья кедрач неплохой, если его мерить обычными мерками, но он не идет ни в какое сравнение с растущим выше по склону: и редковат, и излишне вытянут в высоту, и потому плодоносит только вершина. Но все были рады и такому кедрачу: работа началась.

По распоряжению Кости — да и без распоряжения пришлось бы к тому же приступать — срочно занялись изготовлением колотов. Глеб и Костя мастера, а остальные подмастерья, на подхвате. Колот — инструмент вроде бы нехитрый, беда и выручка промысловика, но колота все разные, штучной работы и мастерства требуют. Чтоб рукоятка была прочной, чтоб пружинила рукоятка, не отбивала жесткой неподатливостью руки и была ухватна. И сама чурка должна бить в ствол дерева не углом, а торцом, хорошо быть сцентрированной и удобно лежать на плече, когда промысловик переходит с колотом от кедра к кедру. И все это надо сделать одним топором.

Топор у Глеба что надо, легкий, ловкий, с нешироким, отточенным до бритвенной остроты лезвием. И у Кости топор. Тоже неплохой. Глеб считает, что на черень лучше всего присмотреть рябину, а Косте березовый нравится. Хорошо, что два топора, два колота будут сделаны. Их сегодня два и надо. А завтра, вполне возможно, и все четыре понадобятся.

— Ну а мы с тобой давай чай варить, — предложил Тимоха, удивив Ивана своей инициативой и неискусственной заботливостью. Видно, и у Тимохи отмякло сердце оттого, что кончилось затянувшееся безделье и началась работа, ради которой они все и рвались в тайгу.

Правильное дело предложил Тимоха, хорошо с костерком в тайге. Уютно и спокойно. Благо площадку для костра вытаптывать не надо, вытоптана она здесь давным-давно, и вот оно, черное пятно от костра, зажженного еще в первый день приезда. Это место теперь как железнодорожная станция, где происходит перегрузка с широкой колеи на узкоколейку. В хребет от кострища уползает тропа, а в другую сторону, в долину, ведет широкая полоса тракторных следов.

За своей березой для черня Костя подался по тракторной колее, и не успел он еще скрыться за недалекими деревьями, как раздался его веселый и тревожный голос:

— Э-эй! Давай сюда. Идите посмотрите, что делается. Медведь.

Тимоха и Иван разом вскинулись — где медведь? — и тут же поняли, что опасности нет, но и то поняли, что Костя так зря кричать не станет. Торопливо, с переходом на рысцу, они поспешили на крик.