Альберт Гурулев - Осенний светлый день

Костя стоял на тракторной дороге и крутил головой то в одну, то в другую сторону.

— Ты смотри, как он сиганул.

— Кто сиганул? — выдохнул Тимоха.

— Да медведь, говорю. Подошел к дороге, она его чем-то насторожила или еще что, вот он и прыгнул через дорогу. Вот его след и вот. Это сколько же метров будет?

— Хорошо прыгнул, — подошел и Глеб. — Здоровый мишка.

Прыгнул-то он, может быть, и хорошо, но от глубоких и крупных следов хозяина, от его мощного броска через дорогу, стало неуютно и знобко. Проснулся, значит, хозяин, теперь ходи, да оглядывайся.

— Не надо бояться, — Глеб посмотрел на своего подопечного, Ивана, поняв его опаску. — Медведь вниз ушел. Здесь ему пока делать нечего.

— Всяко бывает, — засомневался Костя. — Он же хитрый и себе на уме. А если злой… Помнишь, как медведь схарчил охотника из Озерного? Я еще рассказывал. Охотник опытный был, а вот попался. Медведь его скараулил в засаде. В три прыжка настиг. Тот и глазом не успел моргнуть, ружье не взвел. Потом замеряли прыжки и диву давались, какие они здоровые. Куда твоему Брумелю.

— Брумель вроде в высоту прыгал, — решил уточнить Глеб.

— А этот куда хошь прыгнет, — показал желтоватые зубы Костя. — И вверх, и вниз, и вдоль, и поперек.

Черни для колотов мужики еще не вырубили, покрутились в поисках их неподалеку от медвежьих следов и наткнулись еще на одни следы, параллельные мишкиным — изюбриные. Вполне может быть, что пролегли они в такой близости друг от друга совсем не случайно и где-нибудь, да сойдутся, на горький страх одних и сытую радость других обитателей тайги.

— Теперь этот медведь седьмую Казань перегребает, — сказал Глеб.

Фраза эта, с детства знакомая Ивану, но не расшифрованная до сих пор — почему Казань, почему седьмую? — означала, что тот, о ком говорится, спешно покинул эти места и ушел далеко.

Глебу Иван всегда верит: Глеб говорит только то, что есть, без тайного или явного лукавства. Да и нечего здесь лукавить: были здесь рогатые звери и ушли. За ними следом ушел хозяин. Вот и все дела.

С медведями у Глеба особые отношения, и выражаются они в несколько фатальной фразе: медведей я не боюсь, я им никогда ничего плохого не сделал, зла у них ко мне нет, и они меня не трогают. Если б я охотился на них — тогда другое дело.

Не год, не два знает Иван Глеба, побегал-полазил с ним по тайге и знает, что все это так. Не один охотник или браконьер материли на всю тайгу и поселок, и неизвестного им гада, который разряжал и крал настороженные медвежьи капканы. Капканы Глеб разряжал, это верно, но никогда их себе не брал. Уносил подальше и прятал под валежник. До второго пришествия искать будешь — не найдешь.

— Стрелять по медведю — это я еще понять могу, хотя сам без крайней необходимости ружье не подниму. А капкан — убийство.

Однажды Глеб нашел такой капкан при Иване. Вернее, причуяли ловушку собаки Глеба, рыжие и остроухие лайки, и прямиком вывели к капкану. Приманка нехитрая. Кол, а на нем протухшая рыбина. Неподалече еще кол и тоже с тухлой рыбой. Если провести от кола к колу черту, вот тут и смотри капкан, да будь осторожен: стальные клещи могут без труда перебить кость на слабой ноге человека. Расчет тут прост. Медведь, поймав носом запах тухлятины, придет к ловушке, а сняв деликатес с одного кола, тотчас по прямой направится к другому и непременно попадает в капкан. И тогда хозяину тайги остается только реветь от боли и ждать врага, который прекратит его мучения. Но если вырвется, тогда он сам мучителя караулить будет и всех, кто на него похож.

Глеб разрядил капкан и долго нес с собой, пока не зашвырнул его в густые заросли.

Уверенность Глеба в том, что медведи чаще всего мстят обидевшим их людям, избегая чинить зло людям ни с того ни с сего, зашла в нем так далеко, что он не очень испугался, когда во время рыбалки на Каменной однажды прямо ему под ноги выкатились из недалеких кустов два медвежонка. Но все равно знал — дело закручивалось опасное. Мамаша где-то бродит совсем рядом, и не дай бог увидеть ей своих ненаглядных рядом с двуногим и почувствовать, что им угрожает опасность. Вот тогда и кончится вооруженный нейтралитет между Глебом и медвежьим народом. Тогда одна надежда — на ружье. А вот ружья-то в тот раз у Глеба и не было.

Глеб схватил удилище и тонким гибким его концом осторожно тронул медвежат по мягким задам.

— А ну пошли! Кыш! — зашипел он на них негромким шепотом. — Пошли, пошли.

И ушли медвежата, укатились в кусты. А Глеб остался и продолжал рыбачить. Расчет у него был прост: малыши побежали к матери, а та уже причуяла или вот-вот причует человека и уведет детей подальше от греха.

Услышав эту историю, брат Глеба, тоже охотник, но в дружбе с медведями не состоящий, сказал хмуро:

— Дурак ты, Глебка. Да медведица бы тебе махом голову сорвала, как будто так и было. На дружбу надеешься? Даже охотоведы говорят, что медведь зверь психованный, с непредсказуемым поведением. Дуракам везет, потому ты и жив остался.

Колоты мужики сделали что надо, будто на выставку изделий народных умельцев. Глеб, как подумалось Ивану, по въевшейся привычке делать любое таежное дело добротно, а Костя, тоже в таежных делах умелец немалый, еще и потому, что болезненное самолюбие не позволяло бригадиру быть менее умелым, чем кто-либо другой.

Ну а теперь — работа. Орешный промысел дело известное, привычное. Бей по звонким кедровым стволам, не сможешь пробить один, бей вдвоем, собирай шишки в кули, носи мешки к табору, перетирай добытое, сей, вей, очищай от половы. Одно только плохо, тяжелые шишки, падая с многометровой высоты, глубоко уходят в мокрый снег. Хочешь — доставай ее из льдистой глубины проволочным сачком, а нет сачка, так голой рукой, которая быстро превращается в красную, малоподвижную и ноющую от стылой боли клешню.

Ударили в две пары. Глеб с Иваном, Костя с Тимохой. Кто больше, кто удалей, кто добычливее. Но котел один. По таежному закону.

И пошли дни, похожие друг на друга, словно тяжелые капли, монотонно и строго отбивающие время. День. Два. Три…

Откапали и растворились в небытии дни, когда они парами работали в долинке ручья, и пришло время подняться в хребет, где их ждали богатые кедры. Одно плохо: кедровые шишки по-прежнему крепко сидели на ветвях, и чтобы сбить их, надо было иметь силенку, и себя не жалеть тоже надо было. Но зато около ручья, который начал набирать весеннюю прыть, уже соорудили лабаз, где хранились шесть малоподъемных мешков чистого ореха. По полтора мешка на брата. Если прикинуть, так этот лабаз уже полностью оправдывал сделанные затраты, и теперь в домах добытчиков не меньше чем полгода будет смолисто пахнуть орехами. Если, конечно, не продавать. Только тяжелое это дело — добыча орехов. Живой пищи требует.